От полудня до полуночи (сборник)
Шрифт:
Побродив какое-то время в дождливых сумерках, я вдруг заметил, что заблудился. Я жил в Берлине годами, но теперь слишком многие ориентиры исчезли. Мне пришлось спрашивать, как пройти в нужном мне направлении через нагромождения руин. То же самое случилось, когда я приехал в город, где родился. Я чувствовал себя там чужаком, и мне пришлось купить старые фотографии, чтобы вспомнить места моей юности.
Когда я открыл дверь в студию, где должен был сниматься фильм «Время жить и время умирать», мне представилось зрелище, похожее на дурной сон. Я вновь увидел все это: знамена со свастикой, черные мундиры отборных частей, атмосферу честолюбия, коррупции и смятения. На какой-то миг зрелище это было до того невероятно, что уже показалось мне почти вероятным – в этом разрушенном городе, где руины стали нормальным явлением, а восстановленные кварталы казались чудом. Мы увидели аналогичную реакцию несколько дней спустя, когда выехали из студии на одну из улиц города,
Значительное отличие романа «На Западном фронте без перемен» от нового фильма состоит в том, что роман содержит весьма впечатляющие батальные сцены, а «Время жить и время умирать» их вообще не содержит. В этом фильме нет ни одного вражеского солдата, но разрушений намного больше, чем в первой войне. Враг здесь невидим. Смерть падает с неба. Окопная война – пройденный этап: линии фронта повсюду. Война солдат – тоже пройденный этап: тотальная война направлена на каждого. Война героев – опять-таки пройденный этап: можно спрятаться, но нельзя защититься. Когда-нибудь в будущем несколько человек будут нажимать на кнопки – а миллионы умирать страшной смертью. Проблема войны состоит в том, что люди, которые ее хотят, не ожидают, что на ней им придется погибнуть. А проблема нашей памяти – в том, что она забывает, изменяет и искажает, чтобы выжить. Она превращает смерть в приключение, если смерть тебя пощадила. Но смерть – не приключение: смысл войны в том, чтобы убивать, а не выживать. Поэтому лишь мертвые могли бы рассказать нам правду о войне. Слова выживших не могут передать ее полностью, а фильмы иногда могут. Наше зрение более обманчиво, чем слово. Надеюсь, этот фильм тоже сможет.
«Об Эйхмане и пособниках»
(книга Роберта М. В. Кемпнера) [168]
Данная книга представляет собой одно из важнейших и показательных произведений, опубликованных после окончания войны. По масштабности она выходит далеко за рамки своего названия, не ограничиваясь описанием Эйхмана, его мотивации, его пособников, начальников и деяний. Это вместе с тем абсолютно неопровержимое, объективное произведение. Книга базируется в основном на документах, которые цитируются, фотографируются и предлагаются вниманию читателя с такой полнотой, что снова и снова с содроганием приходится согласиться, что имеешь дело с фактами, а не с каким-то зловещим плодом фантазии. При этом даже встает вопрос о том, как могло случиться, что в это вообще поверили и что большинство представителей народа, интеллигентного, цивилизованного и преклоняющегося перед авторитетом, по собственной воле и не без воздействия со стороны, не очень глубоко вникая в суть вопроса, оказались в болоте бесчеловечности.
168
Здесь, однако, обращает на себя внимание и другой момент, от которого веет еще большим ужасом, чем от самого разнузданного садизма. Это – мелкобуржуазная бюрократия такого садизма, которая в данной книге получает свое многократное подтверждение. Речь о сотнях тысяч беспомощных, ни в чем не повинных людей и их скотском уничтожении, словно они надоедливые паразиты, от которых избавляются любящие порядок морильщики насекомых, о бесконечных вереницах обездоленных, о женщинах и детях, отправляемых на смерть. Автор пишет об этом с такой интонацией, словно реализующая урожай картофеля фирма представляет отчеты своих бухгалтеров и коммивояжеров о деловой активности за истекший год. Читатель узнает, как фирме удалось заполучить в Венгрии исключительно важный пост, как в разных странах ведется охота за крупными складскими площадями и какие для этого надо готовить транспортные средства. Вся информация выдержана в деловом и трезвом стиле без эмоциональных выражений типа «смерть» и «физическое уничтожение». Только в крайнем случае проскальзывают указания на «принятие окончательных решений» и «ликвидацию». Упоминается о ликвидации старых запасов к моменту подвоза новых товаров. При особо удачном стечении обстоятельств, если открывается возможность, рекомендуется приобрести товара на несколько сотен тысяч больше или, наоборот, отделаться от излишков. В зависимости от конечного результата участники сделки поздравляют друг друга, произносят тосты за успехи фирмы «Гестапо» (общество с ограниченной ответственностью) или роскошествуют на банкетах в товарищеской обстановке. Ужасают эти мелкие исполнители массовых убийств, когда они погружаются в свое каждодневное привычное ремесло, не испытывая при этом даже намека
Не Аттилы они вовсе и не Чингисханы, а усердные, сервильные исполнители и карьеристы, нацеленные на то, чтобы обскакать других палачей, чтобы продемонстрировать начальству свое неуемное рвение. Заработавшие пенсионное содержание, добропорядочные отцы семейств упражняются в патриотических проявлениях и без малейших колебаний выдают в четырех экземплярах инструкции, на основе которых подлежит истреблению целый народ. При этом у подобных носителей морали господ и рабов ни один мускул не дрогнет: «приказ есть приказ, поэтому за приказом мы как за каменной стеной». Эта мораль трусости по жестокой иронии стала девизом расового превосходства.
Автор снабжает приложенную документацию необходимыми пояснениями. Они дополняют общую призрачную картину. Можно проследить, как многие из этих людей, отсидев небольшой тюремный срок, снова оказываются на свободе или добиваются помилования. В ту пору человеческая жизнь ничего не стоила. И они пользовались этим, равно как и словесным прикрытием: «А что мы могли сделать, ведь приказ никто не отменял». Мертвецы все равно не воскреснут. Разве не погибли наряду с другими миллионы немцев? Не лучше ли просто забыть, что произошло в это время, забыть, как кровавую сагу седой старины, когда человек еще не стал человеком по контрасту с двадцатым веком, когда человек снова перестал быть таковым?
Д-р Кемпнер вложил в свою книгу приобретенный жизненный опыт и непревзойденное знание вопроса. До прихода национал-социалистов к власти он занимал высокие посты в министерстве внутренних дел Пруссии, а после краха Третьего рейха исполнял важные обязанности на Нюрнбергском процессе, являясь на заключительном этапе главным обвинителем. Он – общепризнанный авторитет в области международного права. По приглашению генерального прокурора участвовал в переговорах по подготовке суда над Эйхманом в Израиле. Его книга отличается не только сжатостью стиля, несравненной компетентностью, объективностью и личным знанием большинства действующих в ней лиц в качестве обвиняемых или свидетелей, но и одной огромной страстью, которая никак не омрачает объективность, – страстным отношением человека к страждущему ближнему, страстным восприятием справедливости. Эта книга написана не для того, чтобы возбудить неприязнь и ненависть, а с единственной целью, которую все это еще может преследовать, – нельзя забывать пережитое, чтобы не допустить повторения. Похоже, человек прошел не столь уж долгий путь от своего «кровного» зарождения, чтобы стать рабом великих иллюзий о несокрушимости понятий справедливости и человечности.
Фронтальный анализ войны и мира
О книге Ганса Фрика «Брайничи, или Другая вина» [169]
Те, кто полагал, что с кончиной тысячелетнего рейха освобождение немецкой литературы произойдет моментально, как взрыв, испытали глубокое разочарование. Ничего подобного не случилось. Ни штурма, ни обвинения, ни мятежа. Тишина – и только потом, очень медленно, нерешительное, осторожное нащупывание пути к прошлому, да и там не к крайностям, не к рискованным экспериментам, а, скорее, к чему-то надежному, пусть и весьма посредственному, зато обладающему гарантией надежности.
169
Однако и от этого вскоре отказались; после многих лет глубочайшей неуверенности хрупкое очарование этого пути оказалось мимолетным. Теперь можно было бы предположить, что чудовищный переизбыток потрясений последних лет, когда один-единственный день мог стать материалом для целой писательской жизни, теперь насильственно пресечен, – но произошло нечто прямо противоположное: из-за того, что эти потрясения внезапно соскользнули в прошлое, они какое-то время стали казаться странно нереальными и перекроили настоящее в призрачную пустоту. Слишком много всякого стряслось в этом прошлом, чтобы слово вновь могло служить своему делу, – а там, где его возрождение произошло быстро, как это случилось при нескольких первых попытках, оно было встречено с недоверием и почти всегда казалось слишком патетичным. Оно не соответствовало духу времени; но и нового слова тоже не было. Поначалу все подвергалось сомнению. Слишком многое рухнуло – как в городах, так и в душах.
Нужно было искать новые понятия и новые слова, причем искать глубже, чем раньше, и намного осторожнее, дабы не заплутать вновь в лабиринте пестрых полуистин. Все было не так, как после Первой мировой войны. Тогда реакция на войну в драме, лирике и эпосе последовала быстро и бурно (Хазенклевер, Толлер, Леонгард Франк, Верфель, Эренштайн и др., экспрессионизм, новая живопись, хотя и в ту пору прошло еще десять лет, прежде чем хлынул поток высказываний о войне (не считая неизбежных генеральских мемуаров).