От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии
Шрифт:
Множество дворцов имеет одинаковые названия, и это сбивает с толку. Мы проехали мимо двух дворцов Джустиниани, и гондольер сказал мне, что во втором дворце Вагнер сочинил часть своего «Тристана». Я поднял голову, стараясь прикинуть, какой балкон упомянул он в своей «Автобиографии». Он написал, что стоял там и смотрел на Большой канал. «Я живу теперь в Венеции, и здесь я закончу „Тристана“». Ему было сорок четыре года, когда в 1858 году он приехал сюда в поисках спокойствия и тишины с незаконченной оперой в голове. Устав от отеля, он арендовал большую комнату во дворце с примыкающей к ней спальней, но серые стены действовали на него угнетающе, а потому он прикрыл их Дешевой красной материей. Затем он послал домой за роялем и кроватью. Как же я понимаю Вагнера! Спать в собственной Постели. Так в прошлом поступали многие путешественники, возможно, компенсируя себе тем самым лишения и неудобства путешествия. Распорядок дня Вагнера был прост. Он работал до двух часов дня, затем
Как интересно узнать от самого Вагнера, что протяжный звук рожка в начале третьего акта «Тристана» является подражанием крикам гондольеров, которые в 1858 году он слышал на Большом канале. Как-то ночью, не в силах уснуть, он вышел на балкон и в полной тишине услышал исходящий от Риальто «грубый жалобный крик», которому «в той же тональности ответил крик, но с большего расстояния и с противоположной стороны. Этот меланхолический диалог повторялся все с более длительными интервалами и произвел на меня такое впечатление, что я сохранил в своей памяти простые музыкальные компоненты». Это была знаменитая песня гондольеров, положенная на строфы «Освобожденного Иерусалима» Тассо. В другой раз, когда Вагнер поздно вечером возвращался домой, его гондольер издал крик, «похожий на крик животного. Крик этот постепенно набирал силу и закончился длинным выдохом — „Ох!“, после чего перешел в простое музыкальное восклицание: „Венеция!“ За этим последовали другие звуки, которые не запечатлелись в моей памяти. Первый звук произвел на меня такое впечатление, что он оставался со мной, пока я не завершил второй акт „Тристана“. Не исключено, что услышанное подсказало мне долгий звук пастушьего рожка в начале третьего акта».
Возможно, Вагнер не знал, что повторил опыт своего соотечественника Гёте, который за семьдесят два года до него тоже был тронут криками гондольеров. Даже в 1786 году, во время пребывания Гёте в Венеции, «песню» надо было заказывать, так как уже тогда она считалась диковинкой из прошлого. Договорившись с певцами, Гёте встретился с ними ночью. «Я сел в гондолу при свете луны, — писал он, — один певец сидел против меня, другой — позади. Куплеты песни они поют по очереди… Для того чтобы я все услышал как следует, они высадились на берег и заняли разные позиции у канала. Я ходил между ними взад и вперед. Когда наступала очередь одного певца, я отходил от него и приближался к тому, кто только что закончил пение. На расстоянии голос звучит особенно, словно плач без грусти. Возникает невероятное ощущение, которое трогает до слез…»
Я спросил у гондольера, звучат ли теперь эти «песни», но он дал мне обычный неопределенный ответ — девиз Изабеллы д'Эсте: «Возможно, да, возможно, нет». Тем не менее он пообещал расспросить друзей. Столетия обмана, хитрых уловок и умения держать рот на замке оставили, кажется, неизгладимый след в мозгу венецианца.
Когда проплывали под мостом Риальто, я заметил слева от себя, что рынок по продаже рыбы и овощей вычищен и подготовлен к утру. Взглянул направо: интересно, какой дом имел в виду Аретино, из окон которого он наблюдал раннюю утреннюю сцену, назвав ее самым приятным видом в мире: Риальто, запруженное торговцами; барки с виноградом; двадцать лодок с дынями? Мужчины ходили вокруг, считали дыни, обнюхивали, стучали по бокам. Красивые молодые домохозяйки сверкали шелковыми платьями и надетыми на шеи золотыми и серебряными цепочками. Из таверны вывалились немцы, набились в лодку. Лодка перевернулась, и их унесло в Большой канал.
Бражники, которых видел Аретино, вышли из Немецкого подворья, теперь здесь размещается почтамт. Немецкие торговцы останавливались там со своими товарами на протяжении всего Средневековья. Они переходили через Альпы, иногда и зимой, привозили для продажи немецкие товары, стараясь подгадать свое прибытие к приходу в Венецию кораблей с Востока. Купив у них специи, индийский муслин и захватив загодя приобретенные венецианские ткани — шелк и бархат, отправлялись домой. Самое интересное свидетельство о торговой Венеции и жизни обыкновенного торговца дает немецкий доминиканец из Ульма, человек по имени Феликс Фабри. Он был в Венеции по пути из Святой Земли за девять лет до открытия Америки. Он видел Венецию во всем великолепии ее золотого века. Повидал и дожа, заседавшего в Сенате. Довелось ему увидеть величественную религиозную процессию на пьяцце. Плавал в гондолах — тогда они еще не были черными, а ярко окрашенными, как на картинах Карпаччо. Любовался грациозными гондольерами в полосатых рейтузах. Монах Фабри стал свидетелем празднования дня Вознесения, он видел золоченый буцентавр с шелковыми драпировками. В судне этом сидело триста гребцов, они везли дожа на ежегодный праздник — Венчание с морем. Пели трубы и звенели все колокола Венеции. Фабри разрешил мучивший меня вопрос — у других очевидцев праздника ответа я не нашел: что происходит после того, как дож бросает в море золотое кольцо? Ну не мог я поверить в то, что темперамент итальянцев в 1483 году отличался от теперешнего: вряд ли они позволили бы золоту долго пролежать в воде. Я оказался прав. «После церемонии, — говорил Фабри, — многие раздевались и ныряли на дно в поисках кольца. Тот, кто находил, оставлял его себе. Более того, целый год после этого счастливчика освобождали от всех налогов».
Приехав в Венецию, Фабри отправился первым делом в Немецкое подворье — узнать домашние новости. Первые люди, которых он встретил, были купцы из родного Ульма. Они настояли, чтобы Фабри с ними остался. Ульм продавал Венеции евхаристический хлеб и… игральные карты! Прескотт, занимательно и точно написавший о рассказе Фабри, говорит, что Немецкое подворье представляло собой здание, во дворе которого купцы хранили свои товары. Сами они жили на втором этаже. Образ жизни купцов, как и все в Венецианской республике, регулировался законом. Питаться они должны были все вместе в столовой, о торговых операциях ставить в известность правительство. К определенному часу ночи все обязаны были находиться в помещении. По возвращении Германию им надлежало продекларировать покупки и заплатить пошлину. Упаковывать товары права не имели: этим занимались местные упаковщики. Ширина тюка подгонялась под узкое ущелье перевала Бреннер. Когда все это было выполнено, тюки грузили на специальные баржи.
В Немецком подворье было пятьдесят шесть спален, некоторые из них арендовали на год, вне зависимости, были ли в Венеции представители торговой фирмы или нет. Торговая гильдия из Нюрнберга арендовала, по слухам, помещение на срок восемьдесят лет. Другая гильдия, очевидно знакомая с венецианскими зимами, установила у себя печь. Купцы сидели в столовой группами, каждая из одного города. Фабри посадили за стол с купцами из Ульма.
Это высокоорганизованное учреждение действовало с раннего Средневековья, но ночью 1505 года дом загорелся, и половина Венеции помогала тушить пожар. Среди тех, кто передавал ведра, были два художника. Обоим в ту пору было по двадцать восемь лет: один из них был Джорджоне, а другой — Тициан. Джорджоне через пять лет умер от чумы. Тициан умрет от нее же через семьдесят один год. Оба художника расписали фресками новое здание, хотя в настоящее время от их работы ничего не осталось.
Через несколько мгновений мы приблизились к готической жемчужине Большого канала — Ка д'Оро — Золотому дому. Здание это дает наилучшее представление о великолепии XV столетия в Венеции. На противоположной стороне Канала стоит маленький ренессансный дворец — Вендрамин-Калерджи. Там в возрасте семидесяти лет умер Вагнер, через четверть века после сочинения «Тристана». В Венеции рассказывают: у его гондольера было предчувствие, что хозяин скоро умрет. Он уселся в темноте в гондоле у ступеней дворца и ждал. Из комнаты раздавались звуки фортепьяно. Гондольер был последним человеком, слышавшим игру великого композитора.
Мы возвращались домой мимо старинных дворцов. Только речные трамвайчики, прокладывавшие себе путь от причала к причалу, делали эту призрачную сцену осмысленной и соединяли ее с современной жизнью, но веселость и даже коварство давно улетучились. Голубой свет выхватывал печальные неподвижные лица зданий. Как ни грустно об этом говорить, но знаменитая дорога показалась мне выставленным для прощания покойником.
Глава девятая. Жизнь Венеции
Тот, кто когда-либо жил в сельской местности Италии, наверняка часто удивлялся, увидев взрослого дрозда, ласточку или воробья. И в самом деле, странно: это все равно что уцелеть при направленном на тебя выстреле пушки. Потому-то голуби Венеции имеют здесь почти религиозное значение, как коровы Индии или голубки Пафоса. Казалось бы, стреляй да ешь, но ни к одному перышку на кивающих жадных головах никто не притронется, и так было всегда. Даже бесчисленное поголовье венецианских кошек никогда на них не нападает. Похоже, что и котят своих они учат смотреть в другую сторону. Они знают, что самое большое преступление для кошки — это подкрасться к голубю на площади Святого Марка.