От рук художества своего
Шрифт:
* * *
Кто этот господин в богатом кафтане? О чем он так задумался, сжимая в руке трость?
У любого человека случаются минуты полного безверия, смутной боязни, когда в голове кутерьма, сутолока, сбивчивость, а в мыслях — полная неопрятность. Сие было замечено одним славным и проницательным русским писателем — человеком с неповторимым профилем, острым носом и сумасшедшими глазами. Вслед за ним согласимся, что в такие минуты уж ничего не хочется, и жизнь кажется тебе совсем невеселой, несложившейся, ненаполненной. Все что-то не так, хотя и вполне отчетливо сознаешь, что эта самая твоя, кажущаяся столь
Но и этот убедительный довод не дает отрады, когда сердце словно обложено камнями. Посетуешь на свое состояние другу, а он, сам склонный к ипохондрии и вовсе непохожий на человека, который наслаждается каждым мигом земного бытия и срывает удовольствия, вдруг посоветует тебе не гневить бога и радоваться, радоваться отпущенному, и еще скажет, что вовсе не все так у тебя плохо и что твоя жизнь сложилась очень даже недурно. Конечно, ты и не ждешь от него откровений и раскрытия каких-то там немыслимых секретов твоего бытия, но в то же время его внезапная активность начинает тебя почему-то раздражать и каждое его слово задевает больную струну. Хорошо иметь неуязвимое сердце жабы и воскресать наподобие уснувшей бабочки. Да где там… А тебя утешают: без мук и страданий-де твоя жизнь была бы намного беднее, горше, бесцветнее. Но ведь и жить, загнав душу в тупик, тоже невозможно. В конце концов ты какой-нибудь выход все же находишь… Мудрецы древности утверждали, что ни одна душа не чужда до известной степени безумия, а мудрость, которая проявляется у человека как необходимая самозащита, как раз и есть умение владеть своей душой.
У художника всегда повышенная впечатлительность — и он без спору никому не подчиняется, даже самому господу, не хочет и не сумеет быть покорным ничьей воле. Философствовать, сомневаться — удел художника. Деньги, покой, имущество не составляют ничего ровным счетом для того, кто жаждет совсем иного: победы над вечностью. Как часто, однако, каждому из нас приходится покоряться обстоятельствам, делать то, что не хочется, к чему душа не лежит. Тут и припоминаешь латинскую поговорку: "Вижу, в чем заключается добродетель, и люблю ее, но поступаю дурно".
Счастливец слышит в жизни только то, что ему хочется слышать, — он отметает все звуки и воспринимает только золотые колокольчики. Такой становится бесчувственным ко всему, что может помешать его счастью. А людям чувствительным и постоянно напряженным снятся мрачные бездны, в которые можно прыгать просто так, за компанию. Картины одна мрачнее другой рисуются их воображению — стоит только выйти за рамки привычных мыслей. Поэзия любит преувеличивать, но и жить без поэзии в душе скучно.
Глава третья
"Езжай, Растрелли, трудись!"
Условия, какие им тогда предложили, были так выгодны, что отказываться от
И все равно настроение, в котором они покидали Париж, было не из веселых: оставляли нажитое место, дом, матушку, родственников, ринувшись в неведомую страну. За тридевять земель. Большую часть дороги отец молчал, а сын смотрел в окно коляски и сдерживал себя — ему хотелось болтать, расспрашивать отца, делиться впечатлениями. Порой он испытывал вдруг необъяснимую радость: новое манило… Они ехали работать. Ехали возделывать необъятное поле российского художества.
…Красота Тироля вывела отца из оцепенения. Горы, горы, горы — в продолжение восьми дней. Крутые вершины, облаченные в снежные мантии, скалы, напоминающие орган, вселяли светлые мечты. "Все будет хорошо, все сложится как нельзя лучше", — думал младший Растрелли.
"Мама, я вижу лунный рог сквозь мокрые сучья, — писал он в Париж, — его отлили из самого чистого серебра, мы уже двенадцать дней движемся в сторону России, а пока за окном чудесная Италия, оттуда морским путем к северу".
Из Аугсбурга ехали на Триест, и все немецкое давно убежало назад, сменившись итальянским. Другим стало небо, другой земля, по-другому засвистали птицы в кустах. Мантуя, Модена, Болонья сразу же поколебали желание ехать скорее и нигде не задерживаться. Россия все еще была очень далеко, а Италия звала наслаждаться жизнью и забыть обо всем. Наконец они приехали в Кенигсберг, и там 14 февраля 1716 года нагнал их царский поезд. Беседа отца с царем Петром происходила в порту, когда переменяли подводы и царь осматривал верфь.
Около часу беседовали они. Петру отец, очевидно, понравился, ведь он видел перед собой человека основательного, надежного, верного. Он чувствовал в нем искушенного мастера. По вкусу, видно, пришлись ему здравые и откровенные суждения отца. И о царе отец рассказывал сыну потом с большой теплотой, совершенно им покоренный. Франческо понял, что отец не только искал в нем опору для всей их будущей жизни. Он охватил как художник весь облик Петра — с его простодушием, с его человеческим достоинством. Это была модель — что надо! Человек упорный, настойчивый, мужественный, взваливший на свои плечи добровольно управление огромной державой, которую ему захотелось переделать и обновить.
— Езжай, Растрелли, трудись, — напутствовал отца царь, — может, пользу принесешь моему отечеству, а я прикажу сделать для тебя все, что надобно для безнуждной жизни. Дам тебе письмо к Меншикову с необходимыми указаниями.
— Будем способствовать благу России художеством по мере дарований наших! — весело выпалил отец в ответ.
Письмо царя Меншикову гласило: "Доноситель сего Растрелли, который нанят во Франции, и которого тракта-мент при сем прилагаю, и когда он к вам прибудет, то проб против договору исправно было плачено на наш счет, также квартиры и прочее. Также чтобы даром времени не тратить, велите пробы ему своего мастерства делать и модель палатам и огороду (саду) в Стрельне, и понеже вы не всегда в Петербурге будете, того для прикажите Брюсу, дабы он за ним смотрел, а они к нему и прибежище имеют".
Но сего монарху показалось не совсем достаточно. Он, как передавали, приписал еще и Брюсу: "Мастеровые люди Растреллий с товарищи из Франции едут в нашу службу, о которых я довольно писал к князю Меншикову, но понеже оной отлучаться будет (о чем и к нему писал), дабы они к вам прибежище имели, и вы о них старайтесь же, чтобы даром не жили, но пробы своего мастерства делали, также чтоб модель палатам и огороду в Стрелине своего мнения сделали".
Франческо выпросил это письмо у Меншикова, когда узнал о смерти Петра. Таковой царский рескрипт был и памятью доброй о нем и мог когда-нибудь сгодиться. Было в этих письмах что-то очень доброе, живое, человеческое.