От всей души
Шрифт:
В тот день ждали чего-то или кого-то, у кого возникли проблемы с машиной, а вечером ему предстояло выступление, поэтому он мог и не успеть сыграть свою роль перед камерой Мастера. Отовсюду слышалось: «Они приедут? Они выехали? Их разыскали?» Я и сама стала тревожиться за трех замотанных статистов, измочаленных, слишком занятых, которым вдобавок не повезло с машиной. И тут оказалось, что речь идет о трех слонах, которые действительно выступают в цирке, куда они и должны вернуться после съемочной площадки. По дороге животные исчезли. Все статисты, ассистенты и статисты, играющие ассистентов, взирали на Мастера встревоженно, но в то же время доверчиво. Ведь Маэстро никогда не допустит простоя. Феллини способен импровизировать когда угодно и где угодно. Он без подготовки заменял одну сцену другой. Что и доказал, вызвав в Чинечитта Феллини – молодого человека девятнадцати лет от роду, каким режиссер был много лет тому назад. Увидев этого юношу, я поняла, что Феллини смотрит на собственную юность без снисходительности и умиления, не в пример
Молодой Феллини был долговязым брюнетом, вполне милым мальчиком, но на кончике его носа красовался огромный прыщ, отчего молодой человек явно грустил, и это было, по-моему, вполне естественно. Мало приятного – ходить с такой блямбой три съемочных дня. Я не сразу поняла, что прыщ – явление временное, привнесенное, он появился по требованию самого Феллини. В шесть часов молодой человек избавлялся от прыща в своей гримерке и летел на встречу с возлюбленной уже без блямбы. Сам он, похоже, считал, что это совершенно лишнее. Да только вот нравы двадцать пять – тридцать лет тому назад были куда менее свободными. В пору возмужания Феллини девушки были не так доступны, а женщины – не так жадны до жизни. Естественно, что время от времени у молодых людей выскакивали прыщи. И однажды вот такой молодой человек появился в Чинечитта. Это был юный Федерико Феллини. Решительно, молодой человек с прыщом и в тесноватом черном костюме не имел ничего общего с восхитительными юношами из «Сатирикона». Феллини не из тех людей, что путают свое представление о юности с собственной юностью.
То был творец, и, признаюсь, я радовалась этому, думая о некоторых наших творцах. Увы, сейчас уже не найти достаточно людей с воображением, умеющих отличать свои мифы от собственной частной жизни, свои фантазии от своих воспоминаний. Юность для них – это та пора, когда они сами были молоды. Любовь для них – это пора их собственной влюбленности. И поэтому на экраны выходит так много отчаянно безликих фильмов с такими чудовищно обыденными и безнадежно банальными героями, в которых мы вроде бы должны узнавать самих себя, но они не имеют ничего общего с нами, кроме одного – они не образцовы. Иначе мы бы вовсе не узнавали себя в этих героях. Феллини-то знал: дистанция между двумя обыденностями столь же велика, сколь и между обыденностью и образцовостью.
К половине первого Феллини решил, что пора пообедать, и всем сразу захотелось есть. Мы очутились в харчевне на свежем воздухе, уселись вдесятером за один столик и весело принялись за оливки. Тут-то режиссер вспомнил, что интервью – дело срочное, и отправил всю свою свиту, включая и супругу, за соседние столики. Я чуть не сгорела со стыда. Хотя каждый из присутствующих уже успел расположиться и даже заказать обед, тем не менее все безропотно удалились, оставив нас наедине. Ну, не совсем наедине, потому что осталась и переводчица, которая должна была приспособить к взаимному пониманию мой ужасающий итальянский и более чем приличный французский Феллини. Она была очень мила, а мне, признаться, показалась чудом из чудес, потому что иначе я бы и вовсе молчала, ела бы ветчину и поглядывала на небо. Феллини – человек, с которым мне не нужно было разговаривать, чтобы почувствовать себя в компании – в его компании. Вот мы и разговорились обо всем и ни о чем: о жаре, о бабьем лете, кружившем над Римом, о людях, об отношениях между людьми. Совершенно очевидно, что Феллини находил свою жизнь и свою профессию безумно увлекательными, во всяком случае, более увлекательными, чем собственную персону. Да и как ему возразить? Нас забавляли и интересовали одни и те же вещи, мы оба зависели от публики, зависели от собственного воображения, от его взлетов и падений, мы были увлечены тем, что называют нашей профессией, но что на самом деле является всего лишь безумием. Безумие это, к счастью, трогало сердца людей, видевших или читавших наши произведения, но это самое счастье навязывало нам образ общественного деятеля, от чего мы, естественно, несколько подустали.
Я спросила у Маэстро, почему на съемочной площадке так много статистов, и он объяснил мне, что на каждую из ролей, даже вторых ролей, он всегда приглашает десятки статистов, потому что у каждого из них более одухотворенное, более интересное или более живое лицо, чем это прописано в роли, потому-то и множится число приглашенных актеров. Я заговорила с ним о молодом человеке, который играл, вернее, подменял его самого, а он сказал мне, что ему жаль молодых, ведь любовь без привкуса греха – жуткая штука. Впрочем, сказал Феллини и рассмеялся, когда он был маленьким и ходил в школу, все учителя были полные психи; один из них имел привычку утром по понедельникам ставить мальчиков перед собой в ряд и задавать неизменно ровным голосом один и тот же вопрос: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сколько раз ты трогал себя за эти два дня?»
Естественно, малыши кричали: «Ни разу! Ни разу!», пока учителю не пришла в голову гениальная мысль: «Как так, ни разу! Тот, кто сознается, уйдет с уроков на четверть часа раньше остальных». Приходит следующий понедельник. Учитель спрашивает: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сколько раз ты трогал себя за субботу и воскресенье?» – «Восемь раз! Десять раз! Четыре раза!» – наперебой орали детишки: каждому хотелось уйти из школы пораньше. Этот учитель был псих, восхищенно заключил Феллини.
Как-то странно было слышать в устах этого человека прошедшее время. Феллини всегда был в моих глазах оракулом. Все его фильмы как бы подчеркивали проблему или наваждение нынешнего момента, нынешней эпохи. А ведь, как известно, три года отделяют замысел фильма от его выхода на экраны. Но Феллини всякий раз становился не хроникером своего века, а его пророком. Правда, об этом я ему не сказала, потому что Феллини не из тех мужчин, кому можно делать комплименты. Он отмахнулся бы от них, как бык, встряхиваясь, пытается освободиться от мешающих бандерилий, острых, не наносящих серьезных ран, но мешающих. Что бы сказал Маэстро, если бы я обрушила на него и все прочие похвалы, сказала бы, что он – один из редких гармоничных режиссеров нашего времени? Как мне кажется, современное кино находится в руках трех типов представителей режиссерской породы. Одни хотят проиллюстрировать тему через занудливо-скучных героев и тем самым дискредитируют саму тему. Другие, наоборот, просто хотят поведать какую-нибудь историю, и в результате у нас в сознании остается лишь интрига, без всякого отголоска. И, наконец, третьи умеют из одинаково сильной темы и сильных персонажей выковать шедевр. Феллини – один из немногих, относящихся к третьей породе режиссеров. Нет, все же единственное, что я могла себе позволить, – это говорить о вкусе вина, о запахе земли, о музыке.
Через час или полтора Феллини вдруг вспомнил, что он режиссер и что вся съемочная группа бьет копытом от нетерпения, ожидая его. Он сел в машину и укатил на съемочную площадку, куда я тоже приехала чуть позже. Слоны так и не прибыли; если бы они были поблизости, то, думаю, я бы услышала их трубные голоса. Пришлось Феллини отказаться от их участия в фильме. Животные могли придать фильму ошеломительный колорит: их должны были всего лишь с торжественной простотой провести перед камерой как символ Чинечитта и ее безумств. Но Маэстро тут же пришла новая идея, и вместо слонов в фильме появилась невеста. Так я увидела молодую женщину в белом об руку с красивым мужчиной. Они шли по аллее Чинечитта навстречу ветру, созданному мощным ветродуем; ветер забрасывал их волнами, потоками разноцветных конфетти, которые хлестали молодоженов по щекам, а те все шли вперед, к будущему, в котором не угадывалось, не было места для надежды. У невесты в глазах стояли слезы, ее лупило конфетти, она стискивала зубы, и на лужайке под солнцем это выглядело удивительно странно. И жестоко. Да, эта прекрасная молодая женщина в красивом белом платье являла собой весьма жестокое зрелище. И все же, все же Феллини говорил мне за столом о женщинах как о великолепном подарке: самом желанном и самом необходимом на свете подарке для мужчины. И говорил он это совершенно серьезно. Не напускал на себя лицемерный, твердокаменный или мрачный вид, как иные недовольные. Феллини говорил об этом как об очевидности, в его словах было счастье и почти благодарность тому безумному демону, тому умному демону, создавшему женщину, женщин. В его словах звучали чувственность, желание, но и своеобразное уважение, что совершенно ошеломило меня, женщину, прожившую всю свою жизнь среди галлов.
Пора было прощаться с Феллини. Я поцеловалась с его супругой, вложив в поцелуй всю ту зависть, которую она может внушать, и всю ту дружбу, которую она также может внушать, а он заключил меня в объятия со сдержанной нежностью, которую пробуждают женщины в некоторых мужчинах. Обернувшись на пороге Чинечитта, я увидела Феллини в полный рост – большого, сумрачного и прекрасного; он выглядел на диво молодо, выглядел победителем.
Теперь, теперь, когда я знаю, что за этим полным разрывом с любой системой, за этой свободой духа, за этим жаром, за этой небрежностью жеста и этой быстротой диалога, за этим размахом и всем этим обаянием скрывается человек, ужаснувшийся смерти, терзаемый жестокими тревогами, сомневающийся в себе самом, страшащийся жизни, я не поручусь, что видела нечто противоположное. Но кто может поручиться, что познал противоположность кого-либо или даже самого себя? Разве не оболочка главное в обществе? А оболочка Феллини – самая блестящая, она лучше всех скрывает противоречия, метания души, которых не могут избежать ни днем, ни ночью временные обитатели этой планеты, ее гости, одновременно званые и незваные, мы все, и осознаем мы это с большей или меньшей степенью ясности и благости. Ясность нам дается, чтобы понять это, а благость – чтобы забыть или сделать вид, что забыли. Скажем, что Феллини чудесным образом умеет забывать. И тот факт, что он был счастлив в детстве, счастлив в работе, счастлив в личной жизни, ничуть не умаляет его достоинства. Всего этого никогда не было достаточно, чтобы сделать мужчину джентльменом. А Феллини – настоящий джентльмен.
Город прогульщиков
Чтобы рассказать эту историю, я должна вспомнить Париж, летний Париж. Сухие листья каштанов хрустят под ногами на белых улицах. Иногда по углам улиц взвивается какая-то белая пыль и оседает, будто умирая, у ваших ног. Город обезлюдел, в нем остались лишь несчастные студенты вроде меня, вынужденные пересдавать экзамены в июле, родителям на позор, себе на мучение.
Мой пансион располагался в богатом и спокойном жилом квартале. Мы занимались при открытых на удушающую жару окнах, изнывая от скуки и тоскуя о море и пляжах. По вечерам единственным развлечением были прогулки группой по пустынным улицам. Я сразу возненавидела эти прогулки: они были все похожи одна на другую, к тому же мне было стыдно гулять в стаде себе подобных.