От заката до рассвета
Шрифт:
— Волки? — побледнел Зяблик и опасливо поглядел в темноту за плечами.
— Куда там, волки… бери больше! Соседи гутарют, видели, как по округе носился здоровенный вервольф, злющий, аки сам Сеншес! Гигантский, шкура словно иглами выложена, зубищи, когтищи — такими он с одного удара Чубецу голову да и отсек! Потом прыг через плетень и во двор, где жинка его с ведрами таскалась, и ее напополам! Уж как он до детишек ихних не добрался, тут явственно сам Спаситель сироток уберег. И пока лакомился он потрошками Чубеца и жинки евоной, на спине той адовой псины восседала ведьма, колола того волчару иголкой в бок и только распаляла его изуверство, разогревала в нем аппетит. Налакался тот волк теплой
— Сеншес? Ну ты сочинять горазд, пан Чарбын!
— Истинно говорю тебе, Зяблик! — упирался Чарбын. — Сеншес и никто иной, точно из самого пекла восставший, чтоб с собой изуверов утащить. Собой он черен, как уголь, а морда у него страшная, словно тесто на одну сторону башки сквашенная, а во лбу глазище горит! Бросились они друг на дружку и покатились клочки по закоулочкам. То вся округа по хатам затаилась и слыхала, как вервольф страшно рычал, но Сеншес напротив — ни звука не проронил, хоть и тварь от него кусок за куском выдирала. Он ей тоже знатно бока намял, однако вервольф тот победителем из той схватки вышел. Подхватил свою ведьмочку и поминай как звали. Вот так!
— А что ж Сеншес?..
— А он сам себя из кусочков, гутарят, собрал да и ушел, понурив голову. Бедолага. То-то его жинки со свету сживут, когда узнают, что он ту животину упустил. Эх, не хотел бы я быть на его месте, чтоб так опростоволоситься!
— Страшные времена, — покачал головой третий казак, который до этого не произнес ни слова. Звали они его просто Молчун, да он и не спорил.
— Да, тут с тобой как всегда не поспоришь. Одной напасти нам с Баюном мало, так теперь и ведьмы пожаловали со своим чудищем, чтоб их Сеншес к себе в берлогу утащил! Как бы теперь Кречету не придется наряду с Баюном еще и на оборотня охотится, и на ведьм в этом их лесище, где они верно окопались. Если сам Сеншес не смог с той тварью сладить, то нам, походу, попотеть придется. Ты, случаем, не по части заупокойных тварей к Кречету на службу наняться порешил, уважаемый пан?
— Как раз, — кивнул Каурай. Он бы мог немало рассказать им и про оборотня, и про ведьму, и про одноглазого Сеншеса, но благоразумно смолчал. На зубах чувствовался стальной привкус крови, и он сплюнул в костер. Их с Малуньей ждал очень серьезный разговор.
— Славно! — довольно потер ладони Чарбын. — То-то нам с опричных дел мастером сподручней будет нечистого гонять.
— Но так что, паны, а не пора ли нам на боковую? — предложил Каурай. — А-то ж нехорошие вещи обсуждаем. Как бы не привлечь кого, недоброго.
Все покивали его справедливым словам, и тут же завалились спать, даже не удосужившись потушить люльки.
В этой тихой, почти безветренной ночи, когда даже кузнечики пиликали из травы как-то неважно, а облака на бездонном небе ползли, словно из последних сил карабкаясь по еле намеченным звездам, сердце одноглазого было неспокойно. Может, и не стоило покидать убежище ведуний, бросать троицу на произвол судьбы, как ему теперь виделось? — колола его упрямая мысль после того, что услышал он из уст словоохотливых казаков.
Но и мысли о том, что по этим самым лесам сейчас где-то бродит Гриш на пару с неугомонным Бесенком, а по чьим-то жадным рукам путешествует окровавленный Куроук, срубая одну голову за другой, тоже не давали одноглазому спокойно раскурить табачок и забыться скоротечным сном. Увы, сидя под гостеприимной крышей Хель, он только закроет дела в долгий ящик и отсрочит неизбежное.
Но не успел он затолкать неприкаянные мысли подальше и задремать, как уха коснулся отдаленный колокольный звон. Поначалу Каурай подумал, что это лишь отголосок намечающегося сна. Однако шло время,
— Ишь, заливается, проклятый, — пробурчал себе под нос Чарбын, попыхивая пахучей люлькой. — Так же всю ночь греметь будет…
— Это что за поп у вас усердный такой образовался? — поинтересовался Каурай, заинтригованный ночным концертом и подозрительно будничным отношением к нему казаков.
— А кто ж его знает… — устало вздохнул Чарбын и перевернулся на другой бок. — Никто этого попа и не видел.
— Как так?
— А вот так, — зевнул казак. — Давно уже эта колокольня по ночам трезвонит, а кто там орудует и спать людям не дает — никто не знает. Старая она, полузаброшенная церква — стоит себе глубоко в Рыжем лесу и дряхлеет. Когда-то давным-давно ее поставили, еще и меня на свете не было. Но, гутарят, то ли в плохом месте поставили, то ли потом уже проклял ее кто, а вести службы в ее стенах стало дюже опасно — мол, бесы в ней завелись, и никто их вытравить оттуда так и не смог. Вот до сих пор и стоит она, заросшая мор-травой, и уже мало кто помнит туда дороги. А если и вспоминают, то в такую ночь как эта, когда колокол одиноко бьется — там в темноте. А чьи это проказы — шутника ли какого, или самого Сеншеса, этого мы не ведаем.
— Слыхивал я, там уже давно никакого колокола нету, — подал голос Зяблик. — Сняли его, еще я малой был…
— А что ж это звонит посреди ночи?
— А я знаю? — пожал плечами казачок. — Кто недалеко от Рыжего лесу живет, поговаривают, мол, когда колокол бьет, кажется, что звук идет из самой толщи земли.
Глава 29
Они подошли к башням Валашья на следующий день, к вечеру, когда острог заливало кровавое закатное солнце. Вокруг земляной насыпи, на которой и уселось бревенчатое укрепление, широкими кольцами разбросало дымящие домики — в пару сотен дворов, не меньше. Целый город. По местным меркам, естественно.
Встретил пришельцев, как водится, захлебывающийся собачий брех.
— Но-но, паскудный! — заворчал Чарбын, похлестывая нагайкой у собак перед мордами. — Неча на родное бряхаться, чай не узнали?!
Собаки еще погавкали для порядку, и, виляя хвостами, разбежались кто куда, неодобрительно поглядывая на Каурая. Он шел пешим ходом в кольце всадников, не упуская из виду угловатые грани острога, одинокую маковку церкви с Пламенеющей дланью и покатую крышу панского терема, распростершую над частоколом расписные крылья. Завидев чудного гостя, встречные бабы осеняли себя пламенным знаком, а мужики заинтригованно подкручивали усищи, поплевывая табачком им вслед. Мальчишки тоже не упускали возможности ткнуть в его горб пальцем и припустить следом. Тут и там до ушей доносилось сказанное полушепотом — “Баюна окаянного привели”.
Первыми, кто вышел поприветствовать гостей, оказались отнюдь не стражники неприступной обители. Еще на подступах к островерхим стенам Каурай услышал противное карканье, а следом разглядел окровавленные, выеденные глазницы и чуть приоткрытые беззубые рты. Отсеченных голов, нанизанных на заостренные прутья, над зубцами были наверное сотни. Вокруг них тучами носилось чернокрылое воронье.
На мосту через ров, забитый кольями и острыми камнями, хищно выглядывающими из-под воды, казаков не стали долго держать — скучающая стража перебросилась с ними парой неутешительных новостей и оценивающе поглядела на пленника.