Отчаяние
Шрифт:
– Ну и? – осведомился Адамсон. – Как мы это подожжем?
– Ой, – смутилась Линда, – действительно, совсем вылетело из головы. У нас были электрозажигалки, но где их теперь искать?
– Подозреваю, что за бортом.
– И тут, – она оглядывала стены, – нет никаких проводов, до которых мы могли бы дотянуться…
– Хоть бы эта хрень была из металла! – Виктор ударил кулаком по перилам балкона. – Был бы шанс высечь искру. А тут кругом сплошной пластик…
– Химически инертный и пожаробезопасный, – мрачно кивнула Линда. Затем вдруг уткнулась взглядом в первого пилота. – Подожди.
С этими словами она выскочила за дверь, оставив Виктора в бессильной тоске стискивать круглые перила. Что еще за идея? Круг прогресса замкнулся – на борту самого передового достижения человеческой науки встает та же проблема, что и в первобытной пещере: проблема добычи огня. Только здесь он нужен не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы умереть. И сделать это гораздо сложнее – предметы под рукой у древнего дикаря не изготавливались по канонам повышенной безопасности, исключающим любую случайную искру… Но пусть, пусть она уже возвращается скорее и принесет все, что угодно! Он больше не может выносить это отчаяние! Еще немного – и он прыгнет в это булькающее внизу дерьмо, даже зная, что ничем себе не поможет, а только начнет все сначала…
Когда наконец запыхавшаяся Линда прибежала обратно, Адамсон даже не заметил ее. Он глухо скулил, раскачиваясь на месте, стиснув зубы и закрыв глаза. Ей пришлось дважды окликнуть его, чтобы привлечь внимание.
– Принесла? – жадно спросил он.
– Вот.
Она протягивала ему расческу. Самую обыкновенную, лишенную каких-либо высокотехнологических наворотов, некогда пренебрежительно оставленную им в кармане ее комбинезона.
– Это еще что?!
– Причешись.
– Какого хрена?
– У меня осталось слишком мало волос. А твои почти не пострадали. Их должно хватить.
– А-а… – наконец сообразил он, беря расческу. – Электростатика?
– Именно.
Он принялся яростно драть расческой спутанные волосы. Наверное, подумалось ему, ни один школьник с таким остервенением не наводит красоту перед первым свиданием. Каким было его первое свидание? Да и было ли оно у него вообще или его интересовала только наука? Оказывается, в его памяти еще слишком много провалов. Но теперь это уже и неважно…
– Виктор.
Он остановился. Его волосы слегка потрескивали. Линда неуверенно заглядывала ему в глаза.
– Мы ведь с тобой были… не просто коллегами? Между нами… что-то было?
– Не помню, – честно покачал головой он. – Если и было… отчаяние стерло все. Я даже не могу вспомнить, как ты выглядишь на самом деле. То есть я видел твои трупы, но…
– Я тоже помню об этом очень мало. Но мне кажется, что… я чувствую… Скажи, а ты бы хотел, чтобы между нами все началось снова? Если бы не все это… – Она беспомощно провела рукой в воздухе, указывая то ли на свое изуродованное лицо и тело, то ли на стены резервуара.
Он посмотрел на жуткую лоскутную маску, ставшую ее лицом. Маску, почти лишенную мимики… и лишь в глазах жила мольба.
– Да, – сказал он, думая, что произносит лишь ни к чему не обязывающую утешительную ложь. Однако с удивлением понял, что это не совсем так… а может быть, даже совсем не так. Эта часть его памяти оставалась во тьме, но нечто совсем смутное, практически неосязаемое проступало оттуда… нечто столь контрастировавшее с нынешней безнадежностью… с безнадежностью участи всей Вселенной… – Да, хотел бы, – повторил он уже тверже и даже попытался улыбнуться.
Она ответила на эту улыбку, насколько позволяло ее теперешнее лицо, и протянула к нему руку. Он протянул руку навстречу, понимая, что это значит. Их пальцы встретились.
Сухо щелкнула искра, ужалив их мгновенной взаимной болью.
Грохота взрыва они уже не услышали.
Вначале не было ничего, кроме слепого ужаса. Потом стали возвращаться ощущения… ощущения собственной телесности. Испугавшие его еще больше, чем их отсутствие. Он понял, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни единым пальцем – и в то же самое время он не был парализован. Он чувствовал свое тело – большое и тяжелое, просто огромное… и при этом он не мог бы сказать «здесь находится тот орган, а здесь – этот»; не мог бы даже сказать, где верх, а где низ. Это было просто ощущение чудовищной инертной массы. Но веки все-таки повиновались ему, и он открыл глаза.
Вокруг не было ничего, кроме серо-бурой пустоты, и в этой пустоте находился он. Или они. Или оно… Его голова торчала из огромного шарообразного кома плоти, грубо слепленного из человеческих трупов, а также губчатой массы, слизи и останков прочих форм жизни, порожденной синтезатором. Все это было отныне единым целым, словно некая могучая сила сжала и скатала вместе фигурки из пластилина. Впрочем, некоторые мелкие червеобразные и членистоногие твари, пережившие катастрофу, не стали общим строительным материалом и теперь свободно ползали по шару, забираясь в затянутые кожей ложбины между сросшимися телами, телесные полости и рваные дыры.
То тут, то там из общей массы изуродованной плоти выступали мертвые головы – иногда целиком, иногда лишь до половины или меньше, отчего их лица сделались растянутыми и перекошенными. Всего в каком-нибудь метре от лица того, кто прежде звал себя Виктором Адамсоном (и кто теперь вспоминал свое прошлое куда быстрее, чем после прошлых воскрешений), незряче пялилась шарами глаз и скалилась безгубым ртом ободранная до мяса голова Линды-улья. А немного левее от нее торчала еще одна голова – Линды-мумии. Но эта голова не была мертвой. Ее веки задрожали и мучительно поднялись…
Даже ни с чем не сравнимые ужас и отчаяние не помешали Виктору осознать, что в произошедшем нет никакого зловещего умысла, покаравшего непокорных грешников. Только законы физики, которые, как он справедливо заметил ранее, беспощаднее любых темных богов. Когда одновременно погибли оба ретранслятора отчания и был уничтожен материал для их регенерации, произошел спонтанный качественный переход. Резкое падение темной энергии вынудило поле схлопнуться до минимального объема и наиболее энергетически выгодной шарообразной формы. При этом вся неодушевленная материя корабля, бесполезная для поддержания отчаяния, оказалась выброшена за пределы поля и рассеялась в континууме. В замкнутом объеме внутри осталось лишь то единственное, что еще могло послужить носителем жизни, – неразложившаяся плоть мертвых тел…