Отчаянная осень
Шрифт:
У моего логопеда большущая голова, тонкая шея и широкие плечи. Он весь абсолютно непропорционален, у него странная, семенящая походка. Но умен, как черт.
Он сказал слова, которые мне еще предстоит разжевать:
– Понимание человека человеком идет в гораздо меньшей степени, чем мы думаем, через слова… Есть поступки… Они могут быть и бывают немы… Есть глаза, куда более говорящие, чем мы думаем… Есть отношение, которое идет из сердца, и что бы мы при этом ни говорили… Слова обманывают, а все остальное нет… Так что твое пришепетывание, моя дорогая, это не поломка, это даже не трещина… Это такая малость в твоем контакте с миром… Так что не бери в голову! У тебя есть парень? – спросил он.
– Нет, – четко сказала
Володя Скворцов, который время от времени ждет меня возле школы, не в счет. Он доводит меня до моего дома, всегда снимает свою кепочку и говорит: «Ну, будь…» И все. Это ведь ничего не значит, тем более что я ему так и не сказала, что мне двадцать два года…
Приходила поплакать в пионерскую комнату Ира Полякова. У меня в углу, за стендом, есть такое место. Плачет она тоже по-старушечьи. Раскачивает головой, сморкается и тихонечко подвывает. Миша Катаев фланировал под дверью. Штаны ему коротки, и куртка тоже. Видны крупные красные кулаки, он их сжимает изо всей силы. Горячий вырос мальчик. Кулаки его мне не нравятся!
В десятом что-то происходит. Вот моим маленьким я знаю, что говорить, когда им плохо. Их иногда просто можно посадить на колени. Маленькие – раскрыты. Большие – на замках. Не брать же лом. Когда начинается это замыкание в себе? Наверное, в момент первого недоверия. Не доверяю и – прячусь. Не доверяю больше – прячусь больше. Так до бесконечности… Нужен обратный процесс…
19
Уроки в десятом шли вяло, как они всегда идут в понедельник, потому что рабочую неделю у десятиклассников открывает литература. Молоденькая учительница приносит на уроки портреты писателей, диапозитивы известных картин, у нее масса всяких наглядных пособий в виде цитат, которые плакатным шрифтом должны вколачиваться – по ее разумению – непосредственно в глубину мозга, минуя все промежуточные этапы – понимания, чувствования, удивления. Она еще не знает, что ее уроки вызывают некоторую панику в коллективе учителей, и Оксана Михайловна ходила советоваться к «баушке». Та сказала, что сама придет к ней на литературу.
Шурка смотрит прямо в глаза Горькому в молодости. Не красавец, это точно. Но глаза… Взгляд… Горький смотрел на нее из своей молодости, и хотелось, чтобы он объяснил ей, почему так противно жить, – писатель же, должен знать. Пусть бы объяснил ей, почему ей неприятна мама, когда она возвращается от отца? И отец неприятен. Таскает ее по кино, кафе, будто ничего не случилось… Случилось же, случилось! Он жулик, он преступник, но они едят и пьют два раза в месяц что-нибудь эдакое… И мать потом хвастается.
Шурка резко повернулась к Мишке. Конечно, пялится на Ирку. Ей вдруг захотелось громко сказать ему: «Ты! Размазня! Бегаешь за ней, как придурок. Человек – это звучит гордо. Прочти, умный ведь человек написал».
Но тут пришла секретарша и сказала: «Катаева к завучу».
– Понимаешь, – заговорила Оксана Михайловна, – усадив Мишку. – Понимаешь, ей надо помочь… У меня душа за нее болит. Помочь понять, что есть кто-то еще… Кроме него. Докажи ей свою любовь… Докажи! Смотри, какой ты стал… Высокий, красивый… Она просто еще не увидела это… Просто она смотрит в другую сторону… Понимаешь? Ну, вот я сегодня все утро ходила без каблуков и видела все иначе. Ниже! Так и она! Ты выше его. Заставь ее поднять голову на себя.
Он ничего не понимал.
Ничегошеньки.
Он интуитивно понял одно: дело не в нем, а в Ире. У Оксаны душа за нее болит. Она просто гений прозорливости, если после вчерашнего предлагает ему такое.
– А то, что она сказала тебе вчера… Прости, я это знаю, – продолжала Оксана Михайловна. – Так это нервы. Как и у тебя, когда ты попросил у бедной матери водку.
Как все просто! Это мама со своей наивной бдительностью. Он даже не может на нее сердиться, потому что она поступила
…В Одессе, в больнице, он часто выполнял это поручение – сбегать незаметно в магазин. Он был худенький, мог пролезть между прутьями ограды. Он был скромненький, его не подозревали медсестры. Слепые любили давать советы мальчишке. «Слушай, – говорили, – мы плохого не скажем». Один старый инженер как-то сказал: жизнь можно начать постигать с любого места. Можно многое в ней понять, копая грядку для лука, а можно ни черта не сообразить, прочитав всех философов земли. Это все равно, что быть испорченным приемником, который не ловит ни одной станции, один треск. Знания – вокруг, а ты приемник. Больница – хорошее место в смысле настройки. Лежи и улавливай. И постигай, что треск, а что дело… Нет пропащего времени, если ты живешь. А живешь ты тогда, когда душа твоя все больше понимает и растет – вместе с твоими руками и ногами. «Как ты думаешь, у тебя она растет – душа?» «Не знаю», – ответил Миша, «Познай! Познай!» – засмеялся инженер.
Марина думала: ее болезненный сын, наверное, только на уроке анатомии и физиологии узнал, как появляются дети.
– Давай, я помою тебе спинку! – стучала она ему в ванную. – А то я тебя не видела.
Он вздыхал, и надевал плавки, и впускал ее, потому что, постигая мир, он уже постиг, что, кроме него, у матери нет никого.
– …Любовь… – говорила Оксана Михайловна и вдруг резко замолчала, потому что на кончик языка пришли слова «не вздохи на скамейке», слова из ее юности, но она вдруг поняла: они сейчас не годились. Образ луны устарел. Это Оксана Михайловна знает точно. – Любовь —это защита, – сказала она. И сказала, оказывается, самые важные слова. Она это почувствовала, обрадовалась, восхитилась собой. – Понимаешь? Ты иди, Миша, иди… И все будет хорошо… Поверь… Цирк уезжает…
Она отодвинула штору и показала на сборы у конюшен. Слон топтался, будто решал вопрос, куда ему идти, на восток или на запад.
…Он встретил встревоженный взгляд Шурки, и его охватила злость. Ну мама – ладно, пусть ему до сих пор трет спину, он стерпит, но эта чего? Чего ей от него надо? Это из-за нее все, из-за этой вешалки проклятой! Мишка начинал ненавидеть Шурку, и в этой его ненависти была даже какая-то радость. Он знал, знал, от кого все. И, проходя мимо, он посмотрел на нее так, что она откинула назад голову, будто ее ударили. И лицо у нее стало краснеть, краснеть, совсем как от пощечины.
А тут и урок кончился. Следующим было обществоведение. Урок Оксаны Михайловны.
Шурка продолжала сидеть, не слыша звонка и перемены.
Саша Величко подошел и сел рядом.
Ира тоже подошла и остановилась, не зная, что ей делать дальше.
Мишка, как тень, встал рядом с ней.
Такая странная молчаливая группа.
– Кого похоронили? – вдруг резко спросила Шурка.
– Меня, – ответил Саша.
…Оксана Михайловна вошла на урок стремительно, потому что с той минуты, как она встретила в сырой арке Марину, испугалась за Иру, а потом поняла, как ее спасти, надела туфли на высоком каблуке и побеседовала с Мишей Катаевым, она испытывала какой-то необъяснимый подъем. Оксану Михайловну не оставляло радостное предчувствие. И она уже не боролась с ним, не стыдилась его, а отдалась предчувствию, как наивная девчонка. В настроении ожидания Оксана Михайловна вошла в десятый класс.