Отчет Брэдбери
Шрифт:
После ужина я стал мыть посуду, а Алан долго сидел в туалете. Он провел там довольно много времени, так что Анна забеспокоилась и постучалась, чтобы узнать, все ли в порядке. Мы втроем посмотрели телевизор. Я сидел в кресле, Алан и Анна — на диване. Не помню, что мы смотрели — что-то развлекательное, — но, судя по всему, Алан впервые столкнулся с телевидением. Он очень заинтересовался программой и расстроился, когда через несколько часов мы выключили телевизор.
Анна первая собралась спать. Алан стоял перед дверью ванной комнаты, пока она была там, а я следил за ним из другого конца коридора, чтобы он не сделал ничего дурного. Когда Анна вышла из ванной в длинной ночной
— Долгий день, — сказал я.
— Да.
— И странный.
— Очень странный, — кивнула она.
— Что будем делать завтра?
— Начнем.
— Что начнем?
— Начнем с ним работать.
— Это будешь делать ты, — уточнил я. — А я?
— Ты будешь помогать.
— Не уверен, что от меня будет польза.
— Значит, просто не будешь мешать.
Анне нравилась роль учительницы Алана, она относилась к ней очень серьезно. Но она испытывала двойственные чувства к этому проекту. Ради Алана, да и ради себя она хотела, чтобы он постоянно развивался под ее руководством. И так оно и было. В то же время она считала планы своей организации в отношении Алана и те способы, какими ее соратники намеревались использовать его, когда он будет готов к разговорам и выступлениям на публике, настолько одиозными и жестокими, что ей всеми фибрами души хотелось замедлить процесс, помешать развитию клона, чтобы он оставался бесполезным для них так долго, как только возможно. Однако это было сложно для нее самой. Она без тени сомнения верила, что Алан может стать определяющим фактором в усилиях ниспровергнуть правительственную программу клонирования. Точно так же она верила в великую важность этих усилий. Обучая Алана, она считала, что у нее есть возможность участвовать в чем-то, что имеет важное преобразующее значение. Она полагала — и говорила об этом, заглядывая вперед, — что находится если не во главе революции, то в самом ее сердце. Ее саму нисколько не интересовала власть, но, несмотря на принципиальную приверженность к жизни простой, как григорианский хорал, в глубине души Анна была революционеркой. Она давно могла бы… что? Править? Нет. Жить. Я не верил в идею, что Алан, Анна или ее организация сумеют вызвать хоть какое-то реальное изменение в политике или действиях правительства, и не хотел участвовать ни в этой революции, ни в любой другой.
Алан вышел из ванной. Он все еще был в одежде.
— Стой спокойно, — сказала Анна.
Она сняла бейсболку с его головы.
Алан вошел в спальню, нашу спальню, и закрыл за собой дверь. Анна немного подождала, потом постучала (она ожидала ответа, но не получила его), потом вошла в дверь. Я остался в коридоре. Алан лежал в кровати, той, что стояла дальше от двери. Он укрылся одеялом. Анна присела на краешек его постели. Положила руку ему на грудь.
— Хочу пожелать тебе спокойной ночи, — сказала она. — Желаю тебе хорошего сна. Хочу, чтобы тебе приснились добрые сны. Утром все будет гораздо лучше. Будет не так странно, не так чуждо. Спи. И не тревожься. Если я тебе понадоблюсь, я буду в соседней комнате. — Она выключила лампу, стоявшую на тумбочке между кроватями. — Спокойной ночи. Сладких снов.
Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
— Думаешь, подействует? — поинтересовался я.
— Что именно?
— Думаешь, он уснет?
— Надеюсь, — ответила она.
— Я тоже, — проговорил я. — Не хочешь поговорить?
— Не знаю. Не очень. А ты?
— Я бы не возражал.
— Ладно, — сказала она. — Идем в гостиную.
Мы проговорили около часа. Мы говорили об Алане. О его отношении к ней — я выразил свои сомнения — и о его отношении ко мне. Это беспокоило нас обоих. Я не стал рассказывать о том, что случилось со мной в магазине, но выразил опасения о своем здоровье.
— Ты ведь знаешь, — сказал я, — рано или поздно мне понадобится врач. Кардиолог.
— Хорошо, — ответила Анна.
— Я рассчитывал попасть к своему врачу через семь недель. Чтобы проверить, насколько сильно повреждено сердце.
— Семь недель еще не прошли, — отозвалась она. — Заканчивается вторая.
— Правда? — изумился я. — Господи! Действительно, правда. Но мне все равно нужно это сделать. Напомнишь мне?
— Ты волнуешься.
— Да, — кивнул я. — А ты бы не волновалась?
— Волновалась бы.
Мы поговорили о Высоком. Я пожаловался на зеленую машину. Обсудили завтрашний день. Пока мы разговаривали, Алан лежал в постели и, по-видимому, уснул.
— Ты заметила, — спросил я, — что у него пробор с правой стороны?
— Нет, — ответила она. — А что?
— У меня пробор слева. Похоже, он делает его в соответствии с ростом волос. Тебе это не кажется странным?
— Не знаю, — сказала она. — Не думаю, что это имеет значение.
— Нет, конечно, я понимаю, — ответил я.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Анна ушла в свою спальню. Я помылся, потом проверил дверь квартиры, чтобы убедиться, что она заперта. Выключил свет. Я оставил свет в ванной и прикрыл дверь в нее так, чтобы в коридоре было не совсем темно. Потом открыл дверь спальни. Увидел Алана, лежащего в кровати. Казалось, он спит. Я разделся как можно тише и лег в постель. Как только я натянул одеяло, Алан сел.
— В чем дело? — спросил я и тоже сел.
Он не ответил. Встал с постели. Я увидел, что он не снял брюки.
Я тоже поднялся.
— Что случилось? — спросил я. — Все в порядке?
Он подошел к двери. Вышел в коридор, но свернул не к туалету. Я пошел за ним. Он остановился перед дверью Анны. Взялся за ручку двери.
— Эй, — окликнул я. — Что ты делаешь, малыш?
Он открыл дверь.
Я вцепился в его руку, чуть выше локтя.
Это был первый раз, когда я дотронулся до моего клона. Что я почувствовал, коснувшись плоти, которая была моей плотью? Самое тесное в мире кровное родство. В Нью-Гемпшире Анна рассказывала мне, что ощущала, когда касалась своих детей. Она говорила, что ее это успокаивало. Говорила, что это похоже на прощение, словно возвращаться домой из долгих странствий, как блудный сын. Я не почувствовал ничего подобного. Его рука была твердой и мощной, и я ощутил под рукой только грозную силу.
— Что ты делаешь? — воскликнул я.
Он повернулся ко мне, вырвав свою руку. Бросил на меня сердитый взгляд. Клянусь, он оскалился! Затем, ясно как день, он произнес:
— Долбаная задница!
(Это были единственные слова, которые он произнес за весь первый день. Мы обнаружили, что у него был довольно богатый словарный запас сексуальных понятий, особенно гомосексуальных, извращенных.)
Он поднял кулак, чтобы меня ударить. Я съежился и закрыл лицо.
Анна открыла дверь.
— Прекратите, оба, — велела она. — Просто перестаньте. Что происходит?
Он опустил кулак.
— Возвращайся в постель, — сказала она Алану. — Сейчас же. А ты, — повернулась она ко мне, — ляжешь спать в моей комнате.
— А ты где будешь спать? — спросил я.
— У вас.
— Только не это. Он — сумасшедший. Я тебе не позволю.
Алан стоял и смотрел на нас.
— Иди спать, — снова велела ему Анна.