Отчёт перед Эль Греко
Шрифт:
Вот чего ты желаешь, вот куда ты увлекаешь и увлекал меня всегда. Днем и ночью слышал я твой наказ. Изо всех сил пытался я дойти до того, до чего не могу, положил я себе долгом моим. Дошел ли я или не дошел – судить об этом тебе. Я стою перед тобой и ожидаю.
Битва подходит к концу, и я даю тебе отчет, Полководец. О том, где я сражался, как я сражался, как был ранен, испытал страх, но не покинул поля боя. Зубы мои стучали от страха, но я туго перевязывал лоб красным платком, чтобы не было видно крови, и шел на приступ.
Одно за другим буду вырывать я перья из моей души-галки, пока и она не станет всего лишь горстью земли, замешанной на слезах, крови и поте. Я расскажу тебе о моей борьбе, и мне полегчает. Помнишь, как ты создал «Толедо во время грозы»? Такова, окутанная черными тучами, опоясанная желтыми молниями, отчаянно и непреклонно борющаяся со светом
Итак, слушай же, Полководец, мой отчет и вынеси приговор. Слушай про мою жизнь, Прадед, и если я тоже сражался вместе с тобой, если был изранен, но никто не узнал о страданиях моих, если никогда не повернулся спиной к врагу,
Дай мне благословение твое!
1. Предки
Заглядываю внутрь своего существа и содрогаюсь в ужасе. Предки мои по отцу – кровожадные корсары на море, военачальники на суше, не ведавшие страха ни пред людьми, ни пред Богом. Предки мои по матери – смирные, добродушные крестьяне, которые с раннего утра и до позднего вечера, доверчиво склонялись к земле, сеяли, ждали дождь и солнце, не сомневаясь, что те явятся, жали, а по вечерам сидели на каменном выступе родного дома, скрестив руки на груди и уповая на Бога.
Как согласовать между собой этих двух воевавших внутри меня предков – пламя и землю?
Я чувствовал, что единственным долгом моим было примирить непримиримое, изъять из глубин существа моего густой мрак предков и сделать его, насколько сил хватит, светом. Разве не это и есть путь Божий? Разве не этот путь должны мы пройти, следуя по следам Божьим? Жизнь подобна короткой вспышке молнии, но успеть можно.
Вся вселенная, сама того не ведая, движется по этому пути: всякое живое существо есть мастерская, в которой незримо трудится Бог, преобразуя глину. Вот почему цветут и плодоносят деревья и размножаются животные. Вот почему обезьяна может превозмочь собственную долю и встать на две ноги. А теперь, впервые после сотворения мира, человек удостоился войти в мастерскую Бога и трудиться вместе с Ним, и чем больше преобразует он плоть в любовь, доблесть и свободу, тем больше становится он Сыном Божьим.
Тяжкий, ненасытный долг. Всю свою жизнь я боролся, да и сейчас борюсь, но мрак все еще остается осадком в сердце, и борьба непрестанно возобновляется с начала. Прадавние отцовские предки шевелятся, сокрытые глубоко внутри меня, и с большим трудом различаю я во мраке их лица. Чем дальше продвигаюсь я сквозь верхние слои души моей – личность, нацию, род людской, – пытаясь отыскать там внутри самого первого грозного Предка моего, тем сильнее священный ужас овладевает мною. Поначалу я различаю какие-то лица, которые могли бы принадлежать моему брату или отцу, но затем, по мере приближения к корням, некий косматый, с огромными челюстями предок вскидывается в глубинах существа моего: он страдает от голода и жажды, рычит, а глаза его наливаются кровью. Предок этот – тяжеловесное, грубое животное, которое я должен преобразовать в человека, а если смогу, если успею, то и возвысить над человеком… Как ужасно восхождение от обезьяны к человеку, от человека к Богу!
Однажды ночью я оказался с одним из моих друзей высоко в покрытых снегом горах. Мы сбились с пути. Наступила ночь. Вверху, на совершенно чистом небе, сияла молчаливая, полная луна, а от седловины гор, где мы находились, и до самой равнины мерцал бледно-голубыми искрами снег. Густая, тревожная, невыносимая тишина. Таковыми были залитые лунным сиянием ночи тысячи веков назад до того, как Бог, не в силах больше вынести такой тишины, взял глину и создал людей.
Я шел на несколько шагов впереди. Дивное головокружение обволакивало мой разум. Я шел, шагал вперед, словно в каком-то опьянении. Казалось, будто я иду по луне или же по какой-то извечной, еще не населенной людьми, но хорошо знакомой стране. И вдруг на повороте горы я увидел далеко вдали, в глубине ущелья несколько слабых огоньков, – должно быть, какая-то деревушка, не успевшая еще отойти ко сну. И тогда со мной произошло нечто потрясающее. До сих пор при воспоминании об этом я содрогаюсь от ужаса. Я остановился, сжал руку в кулак и, грозя деревеньке, закричал яростно:
– Я вас всех зарежу!
Я услыхал чужой, хриплый голос, испугался и задрожал всем телом. Друг встревоженно подбежал и схватил меня за руку:
– Что с
Я чувствовал слабость в коленях и невыразимую усталость, но, увидав рядом друга, пришел в себя и прошептал:
– Это был не я. Не я. Это был кто-то другой.
Кто-то другой. Кто? Никогда глубины моего существа не разверзались столь глубоко, столь апокалиптически. Уже годы догадывался я о том, а с той ночи обрел уверенность. Внутри нас – мрак во множество уровней, хриплые голоса, косматые, голодные звери. Стало быть, ничто не умирает? Ничто не может умереть в этом мире? Пока мы живы, все дочеловеческие ночи и дочеловеческие луны, все предвековые голод, жажда и печали будут жить, испытывая голод, жажду и страдания, вместе с нами. Ужас овладевает мною, когда я слышу рычание грозной тяжести в глубине моего существа. Неужели я так никогда и не обрету спасения, неужели внутри меня не произойдет очищения? Иногда из самого сердца моего звучит нежный голос: «Не бойся, я создам законы, я установлю порядок, я – Бог, верь». Но тут же, заглушая нежный голос, тяжелое рычание доносится из глубин плоти моей: «Нечего бахвалиться! Я уничтожу твои законы, я разрушу твой порядок, я предам тебя исчезновению, я – хаос!»
Говорят, что солнце остановилось однажды посреди своего пути, чтобы послушать пение девушки. О, если бы это была правда! О, если бы неотвратимость могла изменить свой путь, очарованная песней души внизу на земле! О, если бы наш плач, смех, песня могли создать закон, который упорядочит хаос! Если бы нежный голос внутри нас заглушил рычание!
Когда я пьян или зол, когда я прикасаюсь к любимой женщине, когда я, задыхаясь от несправедливости, бунтую против Бога или Дьявола, или представителей Бога или Дьявола на земле, я слышу, как чудища эти рычат внутри меня и мечутся, стремясь выбить дверь из глубин, выйти на свет и снова взяться за оружие. Я ведь – последний в роду, и другой надежды, другого убежища, кроме меня, у них нет. Все, что осталось им для мести, радости и страдания, они могут совершить только чрез меня: когда я исчезну, они тоже исчезнут вместе со мной. Целое полчище косматых чудищ и страждущих людей погрузится вместе со мной в могилу. Может быть, поэтому они так мучают меня и так нетерпеливы. Может быть, поэтому юность моя была столь нетерпеливой, непокорной и печальной.
Они убивали и были убиты, не заботясь ни о чужой душе, ни о своей собственной. Они любили и презирали с одинаково расточительным пренебрежением жизнь и смерть. Они ели, как сказочные драконы, пили, как быки, не оскверняли себя, лаская женщин, когда надо было идти на войну. Летом тело их было обнажено до пояса, зимой – прикрыто овчиной, летом и зимой шел от них дух потного животного.
Прадед мой, – до сих пор я чувствую его совершенно живым в крови моей, и, пожалуй, изо всех он – самый живой в крови моей, – прадед мой выбривал голову и носил длинную косичку. Он водил дружбу с алжирскими корсарами и бороздил с ними моря. Логова свои они устраивали на скалистых островках у Грамбусы – на западной окраине Крита, – оттуда, подняв черный парус, устремлялись они на проплывавшие мимо корабли, одни из которых шли в сторону Мекки, везя мусульманских паломников, другие – к Гробу Господню, везя христиан, желавших совершить паломничество. С дикими криками бросали корсары свои крюки, прыгали с топорами на палубу, невзирая ни на Христа, ни на Магомета, резали стариков, брали в неволю молодых, запрокидывали женщин, а затем с усами в крови, пропахшие женским дыханием, возвращались в свои логова в Грамбусе. А иной раз, нападали они на шедшие с Востока богатые парусники, груженные пряностями. Старики до сих пор помнят рассказы о том, как однажды весь Крит заблагоухал вдруг корицей и мускатным орехом: это мой прадед, – тот самый, с косичкой, – захватил корабль, груженный пряностями, и, не зная, что с ними делать, разослал в гостинец своим кумовьям да кумам по всем критским селам.
Услышанный всего несколько лет назад рассказ об этом происшествии очень взволновал меня, потому как и во всех путешествиях, и на моем рабочем письменном столе, сам не знаю почему, мне всегда нравилось иметь горсть корицы и несколько мускатных орехов.
Слушая таинственные внутренние голоса и стараясь, всякий раз следовать не голосу разума, который вскоре умолкает, выбившись из сил, но голосу крови, я с удивительной уверенностью приближался к тому началу, откуда пошли самые далекие мои предки. А затем, с течением времени, эта удивительная уверенность была подкреплена и осязаемыми доказательствами из области повседневной жизни. Поначалу я считал, что явления эти случайны, и не обращал на них особого внимания, однако, в конце концов, соединяя голос зримого мира с таинственными внутренними голосами, я сумел пройти сквозь изначальный мрак, пребывающий за разумом, приподнять дверь, ведущую вглубь, и увидеть.