Отчуждение. Роман-эпопея
Шрифт:
— Что это, Стас? — спросил серьезный шофер.
— Классное музло, нах. «Философия воли» называется.
— Не знаю такого певца, никогда не слышал.
— Потому что всякое дерьмо попсовое слушаешь. У этого барда еще есть «Философия города» и «Философия одиночества». Классное музло, нах.
Я насторожился. Оказывается, пока я постигал себя, «одиночество» и «воля» уже положены на музыку и стихи и вполне освоены народом.
Лысый певец с брегов Невы сквозь вставленные зубы модно шепелявил о муках одиночества; лысый санитар Стас раскачивался в такт и подпевал. Не сбился ни разу. От слова «философия» в устах этих придурков меня затошнило, обильно пошла слюна и к горлу знакомым послевкусием подкатил давешний салат.
И очень не вовремя. Когда меня втащили в коридор, в нескольких местах перегороженный металлическими дверями с решетками, и провели мимо столовой, в нос мне ударил такой ядреный смрад, имеющий отношение к давно не свежим пищевым отходам, которые здесь, вероятно, все еще принимали за еду, что меня вывернуло прямо на линолеум. Я едва не потерял сознание. Санитары, ни слова не говоря, привели меня в чувство пинками и доставили в кабинет главного врача. На табличке было написано: Кабинет № 6. Главврач Дементей М. М.
Первое, что я увидел, когда рассеялась муть перед глазами, была икона в роскошном золотистом окладе в красном углу. Как ни странно, она в самом деле напоминала разводы на злополучной яблоне. На столе у врача (широкое лицо, выпуклые мешочки под глазами, непременная «интеллигентная» эспаньолка пучком вместо бороды лопатой, которая просто просилась на неслабую челюсть) стояла фотография Мэрилин Монро в розовых тонах. Дементей угадал: с моей точки зрения, это самый вульгарный символ ХХ века.
Мне показалось, что я попал в царство пошлости, но мне тут же дали понять, что я глубоко заблуждаюсь. В этом царстве пошлость была светлым пятном.
— Фамилия, имя, отчество. — Врач бегло взглянул на меня.
— Вадим Соломонович Локоток.
Люди с чувством юмора обычно благожелательно реагируют на то, что я произнес. Эскулап даже не улыбнулся. Плохо дело.
— Образование?
— Высшее. Философское.
— Понятно. Наш клиент. Философия и литература — это диагноз. Слышали об этом? Зачем над православной святыней надругался, гражданин Локоток?
— Я не над святыней надругался; я рубил яблоню у себя в саду.
— Понятно. Логика шизофреника. Не ориентируемся во времени и пространстве, не отдаем себе отчета в своих действиях. Родители страдали душевными расстройствами?
Вопрос поставил меня в тупик.
— Кажется, нет.
— Значит, страдали. Твоя болезнь — наследственная, понял? Шизофрения или все же паранойя? Будешь у нас для начала шизофреником. Диагноз невинный. Но динамика настораживает. Еще раз попадешь к нам, будем лечить всерьез. Все признаки невменяемости налицо. А сейчас укольчик — и на три дня в постельку. Пофилософствуешь на досуге. Стас!
Лысый санитар подошел ко мне вплотную.
— В палату номер шесть его.
Тут Дементей М. М. впервые любезно ощерился; при этом глазки скуластого эскулапа исчезли, и я с удовольствием отметил, что круглое лицо (яйцо!) его с хвостиком эспаньолки стало напоминать перевернутую репу. Колоритный ноль. Q.
— Страшно? Не бойся. У нас и палаты такой нет.
Я с трудом подавил в себе жуткий позыв: взять со стола портретик слащавой шлюшки в массивном пластике и влепить Дементею по кумполу. Даже полифонический звон удара разложился в моем воображении на партии-голоса: треснувшая рамка жалобно задребезжала, будто камертон, стекла звонко разлетались виртуозным пассажем в заданном ре миноре и сыпались на пол уже в сложной гармонии, нерешительно трепетавшей в открытой джазовой коде…
Мне стало действительно страшно, как только я представил последствия такого сумасбродного поступка. Правой рукой я сжал левую и набычился, будто Бетховен.
— Вы что же, господин Локоток, тоже считаете, что теория Дарвина справедлива? Это же невежество!
— С чего вы взяли, что я так считаю?
— Да у вас это на лице написано. Вы явно за теорию Дарвина! За обезьян!
— Хорошо. Не стану отрицать. Мы с сэром Чарльзом так считаем. А по-вашему, род человеческий произошел от оцелота? Или от хомячка? — я счел необходимым опустить взгляд и теперь уже левой рукой сжал правую.
— Человек — это творение Божье, — сказал главврач, поразительно в эту минуту напоминавший говорящего шимпанзе, — а вы эту идею — под корень своим топором. В семнадцатую этого шизика. На три дня. Ты мне «Философию воли» привез, Стас?
— А как же, Михал Михалыч. Вот три диска. Вся серия «Философии», нах.
— Вот это философия, а, Локоток? Это тебе не яблоню мироточащую рубить. Ты же не на дерево покусился, а на символ. Был бы нормальным, разве пошел бы против общества? Не пошел бы, верно, Стас?
— Само собой, Михал Михалыч. Против общества — это классическая шизофрения. Таких надо изолировать, нах.
«Отчуждать от таких, как вы, — мысленно поправил его я. — Нах».
Глава XIX.Начало романа
Именно здесь, в дурдоме, в 17 нумере, на жесткой кровати (облупившиеся, давным-давно не крашенные металлические спинки, скрипучая панцирная сетка) в голове моей и зародилась идея романа. Из дисгармонии и отчуждения мне предстояло вылепить нечто противоположное, напоминающее гармонию. Мне хотелось посрамить Дементея и убедить всех, что вести свой род от обезьяны — это еще самый оптимистический вариант. Я увидел свой роман в самом общем виде, в туманной перспективе, я думал уж о форме плана. Детективчик?
Нет, это будет, пожалуй, отчуждение от литературы, в которой я собираюсь искать спасение. Поэму о «мертвых душах»?
Но о мертвых поэмы не пишут. О живом и умном?
В известном смысле я совершал насилие над собой: после успокоительных уколов мне ни о чем не хотелось размышлять, меня клонило в сон. Кто-то посторонний отбирал у меня волю и навязывал мне райское непротивление — нирвану. И в то же время параллельно всем этим обволакивающим процессам во мне зарождалось и крепло движение сопротивления. Чему, собственно, пытался я противостоять? Уколам бедолаг, для которых морг был пределом мечтаний?