Отчуждение. Роман-эпопея
Шрифт:
Продолжением этой фразы у меня стало бы предыдущее изречение. Вот такое кольцо в кольце получилось бы. Модель бесконечного движения в бесконечность, в вихрь которого попадает наша до обидного конечная жизнь.
А вот теперь перстень можно выбрасывать в Мертвое море.
К чему кандалы превращать в роскошное украшение?
Глава XVII. Страна чудес
Прошла неделя.
На улице валил мелкий снег, заштриховывая белорусское пространство в японском стиле, — то есть уплотняя его настолько, что исчезали дали, формирующие славянскую душу, и вы начинали получать удовольствие от того, что, сощурившись, не могли видеть дальше своего носа; время, напротив, растягивалось, и целую вечность могло ничего не происходить. Сплошные серые сумерки, условно переходящие то ли в утро, то ли в вечер. От события до события — несколько серых дней.
Так что трудно сказать, когда именно, в какое время суток произошло событие, имевшее фатальные последствия для моей жизни. Кажется, утром, но не ранним. Я лежал на диване, смежив веки, и пытался представить себе то будущее, которое с любыми натяжками можно было считать «счастливым». Кавычки плющили и растягивали это слово, и губы мои вслед за ним расплывались в злой самурайской улыбке. С чувством юмора у меня все было в порядке; у меня были проблемы с будущим. Небо перемешалось с землей, осень с зимой, прошлое с настоящим, чувства с мыслями, райская улыбка с самурайской.
Внезапно, послушный чуткому инстинкту, я открыл глаза. В том углу, где припрятан был топор для непрошеных гостей, стоял именно тот, для кого топор и предназначался, — смутно маячил незваный сударь в каких-то лохмотьях и молча меня разглядывал. А ведь я, кажется, закрывал дверь. Или забыл? Да и когда я последний раз выходил на улицу?
«Уж не папа ли ко мне пожаловал? Может, он не только с болезнью, но и со смертью справился? Возвратился в родную хату из мира теней, чтобы поговорить с сыном серьезно и откровенно. Чудеса!» — мелькнуло в моей затуманенной голове, в которой, казалось, тоже нудно сыпал мелкий зернистый снег, сглаживая углы, выравнивая контуры — запорашивая само понятие «перспективы». Примеривать на себя нелепую роль принца Датского вовсе не казалось мне забавным.
— Ты кто? — спросил я у расхристанного привидения.
— Я-то? Пронька-Шептун. Сосед твой. Живу в доме по левую руку от тебя.
Шептун заметно шепелявил.
— И чего тебе надобно, Пронька?
— Может, это, помощь моя нужна? Отца твоего пользовал. И деду, бывало, душу вправлял, Кузьме Петровичу, царство им небесное.
— Говор у тебя не местный. Чужак, что ли?
— Так ить казаки мы. Староверы. Древним иконам молимся. Как сюда попали — никто уж и не вспомнит. Воли искали, вот и забрели в эти места.
— Что-то казакам все воли мало… Ну и как, нашли волюшку во широком полюшке? Как хоть она выглядит?
— Воля? Да кто ее знает, волю-то. Наше дело — рукомесло.
— И чем ты можешь мне помочь?
— Снимаю порчи, сглазы, наговоры, проклятия, присухи… Да мало ли что… Дед твой, царство ему небесное, руку повредил — и руки лечим. Травы собираем, ягоды, грибочки. Солим, сушим.
Странная мысль шевельнулась во мне. Может, меня и правда проклял кто? Откуда повелась эта непонятная тяга к бескомпромиссному познанию? По щучьему велению, по чьему-то хотению налетела? Это же своего рода напасть, болезнь. Редкая, но роковая. Пусть Пронька пошепчет; может, «оно» и пройдет.
— А от философии ты лечишь?
— Это от чего, к примеру?
— От того, что я не верю в проклятия и порчи.
— А как же ты живешь? — искренне изумился он. — Во что же ты веришь?
— Это мне пока неизвестно. А живу я как вольный человек.
— Чудно, ей-богу. Я от всякой хворобы лечу. И от головы тоже. Только мне надо, чтобы человек был хороший.
— А как мне узнать, хороший я или плохой?
— А травы есть такие. Они показывают… Отвар цвет меняет, если в нем лицо ополоснешь. Или вот еще способ: к иконе тебя подведу — и сразу разоблачение наступит. А иногда поговоришь, поговоришь, да и сам все поймешь. Бывало, Кузьма Петрович, царство ему небесное…
— Пронька, у тебя фамилия имеется?
— Бесфамильный я.
— Фамилии, что ли, не нажил?
— Моя фамилия — Бесфамильный. Люди зовут Пронька-Шептун. Разве не слыхал?
— Разное про тебя говорят.
— Полдеревни упырей — разве им угодишь? Вот они и говорят. Пусть говорят, зря не скажут. Так не надо ли от чего полечить?
— Пока не знаю. Может, тебе деньги нужны?
— Деньги всем нужны. Сам принесешь, если отблагодарить захочешь.
— За что отблагодарить?
— А за новость, которую я тебе принес.
— Выкладывай, раз принес.
И шепелявый Пронька ошарашил меня новостью, как обухом топора по темечку. Оказывается, яблоня, которую я спилил, была и не яблоня вовсе. Это был знак свыше.
— Что за знак? — насторожился я.
— А такой знак. Ты на пенек-то смотрел?
— Нет.
— Вот то-то, что нет. Там же изображение Девы Марии, Пресвятой Богородицы. Можно сказать, икона нерукотворная, спаси Царица небесная.
Пронька перекрестился.
— Что за чушь ты несешь, Пронька Бесфамильный! Еще начнете пням молиться. Вы что, язычники?
— Это не чушь, парень, не чушь. Завтра дьячок приедет смотреть, народ из деревни придет дивиться. Я сразу заприметил: почему, думаю, такой высокий пенек? Нет бы до земли срезать, как всегда, а тут высокий пенек, да наискось срезано.
— Так удобнее было пилить. Да и оставил я столбик для гамака, а не для иконы.
— Удобнее, конечно. А кто твоей рукой водил? Или не догадываешься?
— Кто же водил моей рукой?
— А ты сам подумай. И не болтай лишнего. Гама-ак…
— А зачем ты по моему саду шатался?
— Мало ли где я шатаюсь. Не спится мне, вот я и хожу. Гляжу, примечаю…
На следующий день в моем саду было полным-полно народу, натуральным образом — столпотворение. Я в одночасье стал знаменитостью. Сомнений не было ни у кого: коричневые кольца, по которым обычно определяют возраст дерева, были и не кольцами вовсе, как обычно, а — овальным ликом, будто кто старательно выводил карандашом. Обнаружили глаза, нос, губы, вытканный золотом платок, а также легко заштрихованное облако — нимб. Чуть позже, где-то через час, люди стали ясно видеть покатые женские плечи и даже фигурку на диво смышленого младенца на руках.