Отчуждение. Роман-эпопея
Шрифт:
Сложно сказать. Но я был рад тому, что обнаруживаю в себе твердость намерений. Как бы то ни было, сама идея писать жесткий роман окончательно утвердилась именно здесь.
Я всегда считал, что писатели делятся на клоунов-развлекателей и юродивых-проповедников, на тех, кто либо развлекает, либо поучает.
Мне кажется, я из тех, кто, лениво поучая, делает вид, что развлекает. Но вот чему я поучаю (давайте, не покидая дурдома, перенесемся в мою квартиру, где я, растратив скудный энтузиазм, заканчиваю писать роман)?
Сам себе я кажусь каким-то проповедником-расстригой, шагающим своей дорогой, ведущей с полей непосредственно в небо. Я удаляюсь за облака, похожие на взбитые локоны Мау, и незаметно делаю ладошкой «пока, пока» Хомячку, на мгновение оторвавшемуся от своей подруги и с изумлением взирающему на того, кто шпарит по воде, аки посуху. Странно: эту вполне реальную тропинку, кроме меня, никто не замечает. Но она же есть, это ведь не моя выдумка! Вот же она, шаг вправо, шаг влево — и ты уже опять в полях, по уши в грязи, облака перестают держать тебя. Хомяк, подтверди!
А может, я просто выражаю себя — ради самовыражения?
Нет, это ложь, достойная мелких плутишек. Выражают себя затем, чтобы, развлекая, — поучать. Просто выражают себя здесь, в доме для умалишенных.
Я испытываю отчуждение от функций литературы, если быть до конца откровенным.
Стоп. А нужны ли мне читатели? Есть род отчуждения, которого можно и не пережить…
Нужны. Но не те, которые есть (вот оно, вездесущее отчуждение!).
«А других не бывает», — включается в мой внутренний диалог уже знакомый мне нахальный умник, чужой во мне.
«Знаю», — устало отбиваюсь я.
«Знаешь, и все же пишешь то, что пишешь?»
«Как видишь. Кстати, где твой макинтош? Он делал тебя загадочным и солидным. Я даже толком не знаю, что такое макинтош».
«Ерунда. Плащик из непромокаемой ткани. Рыцарь плаща и кинжала… Это все внешнее, напускное. Мне вовсе не хочется добивать тебя. Я, гм, гм, явился, чтобы тебя поддержать».
«С чего бы это такая небывалая гуманность?»
«Видишь ли… Если не станет тебя, то и меня не станет. Негоже тени пенять на того, кто ее отбрасывает».
«Не такой уж ты и чужой, каким прикидывался вначале».
«Верно, не такой. Спокойной ночи».
«Спокойной. Передай привет Хомячку».
Тот, в макинтоше, сделал вид, что не расслышал моих слов. И добавил не без иронии, столь любезной моему сердцу:
«Приятных сновидений».
Едва я услышал эти слова, как в ту же секунду провалился в глубокий сон.
И снился мне папа. Мы сидели с ним в парке, вокруг стояли каменные изваяния. Афродита, Диана, Аполлон, Зевс…
Красивые, но неживые.
Вокруг нас на все лады, казалось, беззаботно свистали пичуги. Живые. И грустно было думать, что вся их райская активность была вызвана двумя причинами: им надо было поесть, чтобы размножаться. Забота о хлебе насущном — вот причина их беззаботного пенья (в последнем слове ударение на последнем слоге: именно в такой редакции проскользнуло словечко в моем сне).
— Ну вот, теперь мы можем поговорить серьезно и откровенно. Кажется, никто не в силах нам помешать. Здравствуй, папа.
— Здравствуй, неугомонный Соломон. Я так долго ждал этого момента, Вадим.
— Интересно, что же такого ты мне можешь сообщить, папа, чего я еще не знаю? Мне кажется, я все уже подгреб в этой жизни. И хотел бы себя удивить — да не получается.
— Если серьезно, то многое понимаешь только здесь, вдали от суеты; а если откровенно, то… Не стоит об этом говорить.
— И за этим я оказался у тебя в гостях, в заоблачных райских кущах?
— Нет, не за этим, — отец рассмеялся молодым здоровым смехом — тем смехом, который я, оказывается, помнил с детства. — Ты просто очень хотел меня увидеть.
— Да, хотел. А зачем?
— Соскучился. Ты ведь не только отец, ты и сын. И это навсегда. Хочется защиты, хочется простых и понятных решений. Это так естественно. Простое объяснение, правда? Поэтому в него верится с трудом.
— Ты умнее, чем я думал.
— Я твой отец, не забывай. Если бы я был глупец, ты пел бы о «философии воли», в лучшем случае.
— Верно, — теперь рассмеялся я, не удивляясь тому, что не слышал собственного голоса.
— А как там Федор, мой внук? Ты ведь хотел поговорить и с ним.
— Хотел… Странно, папа, я не испытываю к тебе отчуждения.
— Это плохо. Отчуждение — признак живого и здорового индивидуума. Ты все еще хочешь поговорить с Федором?
— Конечно, я обязательно сделаю это.
— Сейчас я тебя удивлю. Пересядь на ту скамейку, рядом с Афродитой, и закрой глаза.
Я сделал то, что просил папа, и мне показалось, что я ненадолго уснул в своем сне. Когда я открыл глаза, передо мной сидел мой сын и вполне дружелюбно улыбался.
— Чудеса, — сказал я.
— Чудес не бывает, — беспечно ответил Федор.
— Как там мама? — спросил я, чтобы завязать беседу.
— Ничего, спасибо. Жива-здорова. Ты собирался объяснить мне, что она поступила плохо, когда ушла от тебя?
— Нет, что ты. Боюсь, она поступила не слишком хорошо, но правильно.
— Не уверен, — сказал Федор. — В результате вы оба бросили меня. Да ладно. Что было — то прошло. Забудем. А как ты?
— В дурдом попал ни за что ни про что. Уколы шпиляют. Питаться здесь не могу: вонь несусветная. А так ничего, жить можно.