Отцы
Шрифт:
– А вот я сейчас воткну тебе в нос карандаш, и ты станешь понимать все иностранные языки и даже язык птиц.
С этими словами ты воткнула в нос дракону карандаш, и я порадовался, что это все-таки Стич, а не я, должен был читать японскую песенку с листа каприфоля.
Потом мы обедали, и Стич хлебал борщ из твоей тарелки. Потом мы играли в футбол, и условие игры было такое, как будто Стич превратился в футбольный мяч и кричит каждый раз, когда бьешь по нему ногой или закидываешь его в крапиву. Потом мы полдничали, и Стич откусывал от твоей шоколадки. Потом ты слепила из плавающего пластилина
– Глупый ты, Стич, – говорила ты нежно. – Это тебе нельзя купаться, потому что ты плюшевый. А мне можно купаться, потому что я кожаная. Меня можно намочить, а потом вытереть, и ничего мне не будет.
Надо сказать, что весь день, чем бы мы ни занимались, ты счастливо смеялась. Часов в десять вечера, после того как Стич почитал тебе на ночь сказку, тебе пора было спать, а мне пора было ехать в город, чтобы с утра отправиться на работу. Я наклонился над тобой, чтобы поцеловать. В руках у меня был дракон Стич. Отпустив мне некоторое время на поцелуй, ты обняла Стича у меня в руке, и поцеловала Стича и, нежно глядя ему в дурацкие выпученные глаза, сказала:
– Я люблю тебя, Стич. Возвращайся скорее.
64
Осенью ты пошла в школьную подготовишку, целый месяц ходила, а я совершенно не участвовал в этом. Пару раз, придя домой поздно вечером и застав тебя уже укладывавшейся спать, я пытался спрашивать, интересно ли тебе в школе.
– Да я не помню! – отвечала ты, демонстрируя эту фантастическую детскую способность забывать все непримечательные события и половину примечательных.
– То есть совсем ничего не помнишь? Какие хоть уроки были?
– Рисования не было. – Ты ходила в школу только ради грядущих занятий в художественной студии.
Почти целый месяц я никак в твоей школьной жизни не участвовал, думал, будто школа тебя совершенно не интересует, и эта мысль была для меня индульгенцией.
Но однажды вечером, то есть часов через шесть после того, как ты вернулась из школы, я пришел домой и застал тебя в печали. Ты объяснила мне, что в тот день на уроке вы рисовали в квадратиках елочки и треугольнички, и ты дважды ошиблась в треугольничках и дважды в елочках. Вероятно, это было какое-нибудь глупое тестирование, результаты которого школьный психолог на родительских собраниях докладывает с умным видом, но ты расстроилась, и я полчаса утешал тебя, что не в елочках, дескать, и не в треугольничках счастье.
В другой раз ты рассказала мне, что на уроке вы должны были нарисовать себя. Это, вероятно, тоже было какое-нибудь тестирование для грядущего родительского собрания.
– Я довольно хорошо себя нарисовала, – сказала ты. – Особенно если учесть, что художественная студия у нас еще не началась и никто не учил меня рисовать мой портрет. Только я нарисовала себя не с косичками (ты обычно ходила в школу с косичками), а с локонами.
На родительском собрании психолог собирался, вероятно, сказать нам, что у нашей девочки завышена самооценка, занижена самооценка или как это там у них называется. А я спросил:
– Ты хотела бы ходить в школу с распущенными волосами?
– С распущенными волосами в школу ходить неприлично.
– Кто это тебе сказал? Бабушка?
– Бабушка, конечно. Она профессор и никогда не ошибается.
– Думаю, я мог бы помочь тебе переубедить бабушку, если ты хочешь ходить в школу с локонами.
– Не надо, папа. Бабушку не переубедишь. Лучше помоги мне переубедить меня.
В третий раз ты вернулась из школы как раз тогда, когда я приехал из очередной командировки и принимал душ. Замок в ванной был устроен у нас так, что снаружи его можно было открыть отверткой. Я слышал, как, войдя в дом, ты (вероятно, увидев в прихожей мой чемодан) воскликнула:
– Папа приехал? Папа! Папа! Ты где? Ах, ты в ванной!
Сквозь шум воды я слышал, как ты вламывалась к деду в комнату, выворачивала дедовский ящик с инструментами, громыхала в поисках отвертки. Потом замок на двери в ванную открылся, и ты вошла:
– Папа! Папа! Как хорошо, что ты приехал! Представляешь, мне поставили первую в жизни пятерку!
– Варенька. – Я выглянул из-за полиэтиленовой шторки. – Я очень рад, что ты у меня такая умница. Только я тут голый и весь в мыле. Давай я домоюсь, выйду, и ты мне подробно расскажешь все про свою пятерку.
– Нет, папа, я не уйду, пока ты не узнаешь, что первую в жизни пятерку мне поставили за буквы. За то, что я их все знаю, хотя сегодня в школе надо было знать всего четыре буквы: «а», «о», «л» и «м».
– Чудесно, мой хороший, можно я теперь помоюсь?
– Теперь можно. Только не забудь побриться.
– Думаешь, это обязательно?
– Это обязательно, – сказала ты строго. – Я не люблю ежиков. А ты похож на ежика, и я не буду с тобой целоваться.
Через четверть часа за обедом я обсудил с тобой твою первую в жизни пятерку и клятвенно обещал, что назавтра сам отвезу тебя в школу.
Но следующее утро у нас было отравлено плесенью. Едва только я встал, дед принялся мне рассказывать, что, пока я был в командировке, в квартире над нами прорвало трубу отопления, что вся стена в твоей спальне теперь мокрая, что за пару дней на мокрой стене выросла плесень и что совершенно невозможно девочке жить в своей спальне, пока стена не будет высушена и обработана противогрибковым спреем. Целый завтрак мы с дедом посвятили разговорам про антигрибковый спрей, и, только уже выйдя из дома, я заметил, что ты не разговариваешь со мной.
– Я тебя чем-то обидел? – спросил я девочку.
– Ты все утро разговаривал с дедом, как будто меня нет.
– Прости, пожалуйста. Мы разговаривали про плесень в твоей в комнате.
– Вот именно. А можно было все это время играть в Стича.
Я открыл дверь машины. Я посадил тебя на заднее сиденье и пристегнул ремнем безопасности. Я поцеловал тебя в лоб. Я дал тебе нарочно для подкупа валяющуюся в машине жвачку. Ты молчала.
Я завел мотор и поехал. Ты сказала только:
– Поставь мне, пожалуйста, «Алису».