Отцы
Шрифт:
Когда я вернулся в дом, вы с Белочкой с заговорщическим видом показали мне открытку и спросили, что это. Это была просто открытка. Яркая открытка, покрытая толстым слоем шершавой пластмассовой глазури.
– Что это, как ты думаешь? – спросили вы торжественно.
– Открытка, – ответил я, подозревая, конечно, какой-то подвох.
– Нет! – Голос у тебя был счастливый и звенел, как колокольчик. – Это скрипка!
– Это скрипка! – согласилась Белочка голосом не менее счастливым, чем у Вари.
И надо тебе понимать, что Белочка тогда работала генеральным директором вполне серьезной постпродакшн-компании,
69
Я, возможно, слишком много внимания уделял твоим художественным талантам, но дело не в том, что у тебя к живописи был просто талант. Дело в том, что у тебя к живописи была страсть, куда более сильная, чем теперь, хоть ты и научилась с тех пор рисовать. В сущности, кроме живописи, ты ничем всерьез не занималась и ничего, кроме живописи, не любила.
Вообще-то ты была очень несамостоятельная и требовала, чтобы тебя всегда развлекали. Но когда ты рисовала или лепила, тебе никто не бывал нужен часа четыре подряд. Вообще-то ты очень не любила учиться, и даже если просто рассказать тебе, что Земля круглая или что пятью пять двадцать пять, ты выпучивала глаза и кричала:
– Нет! Не говори этого! Это учение, а я не хочу учиться!
Но учиться рисованию ты могла сколько угодно. Во всяком случае, с занятий в художественной школе ты всегда выходила последней. Все дети уже расходились, я сидел один в школьном гардеробе, а ты выскакивала из двери класса и кричала мне:
– Подожди, папа, я еще не закончила. Это я не к тебе вышла, а пописать, – бегом мчалась в туалет и обратно бегом в класс, как будто рисунок без тебя заболеет или затоскует.
Учительница в художественной школе очень тебя любила и ради одной тебя задерживалась иногда по часу. Ты тоже любила учительницу и в порыве благодарности за то, например, что она научила тебя рисовать человеческий нос, ты бывала с учительницей так откровенна, как не бывала откровенна со мной. Именно от учительницы рисования я узнал, между прочим, что давешним летом в Черногории ты охотилась у реки на лягушек и встретила на мелководье змею.
– Кажется, это была гадюка, – с ужасом сказала учительница, протягивая мне твой рисунок, изображавший змею, встреченную на мелководье.
Это точно была гадюка. Очень похожая и явно очень ядовитая. Ты добавляла еще – очень красивая.
Довольно часто в десять часов вечера, уложив тебя спать, я через час, в одиннадцать, заглядывал к тебе в комнату и обнаруживал, что ты не спишь вовсе, а разглядываешь альбом репродукций Леонардо да Винчи и старательно перерисовываешь в свой альбом остролист со знаменитого портрета Джиневры Бенчи.
– Чего это ты не спишь? – спрашивал я тебя.
– Ежевику перерисовываю. Ты видел, папа, как хорошо Леонардо нарисовал ежевику? Он очень хороший художник.
– Он действительно очень хороший художник. Только это не ежевика, а остролист. Эту девушку звали Джиневра, а остролист по-итальянски называется «ginepro». То есть девушка нарисована
– Это ты меня учишь? – Ты задумывалась. – Или просто так рассказываешь?
– Просто так рассказываю.
– Тогда интересно. – Ты кивала, возвращалась к перерисовыванию остролиста, и уложить тебя спать невозможно было до тех пор, пока остролист не бывал перерисован полностью.
Для лепки ты предпочитала застывающий пластилин, фигурки из которого можно запечь в духовке, так чтобы они стали пластмассовыми игрушками. Еще ты любила плавающий пластилин. Из него можно было налепить крокодилов, черепах и ящериц и взять весь этот террариум купаться с собою в ванну.
Рисовала ты, как правило, гуашью. Но однажды, кажется после очередного сеанса откровенности с учительницей в художественной школе, ты решила попробовать акварель. Вернувшись из художественной школы и наскоро поужинав, ты торжественно разложила на столе большие листы бумаги, торжественно открыла большую коробку акварельных красок и наотрез отказалась мыться и ложиться спать, пока не нарисуешь картину, изображающую королеву Осень с перелетными птицами над головой и букетом желтых листьев в руках.
– Варя, давай рисовать завтра, – предложила мама. – Там уже ванна наливается, и уже поздно.
– А учительница в художке, – ты посмотрела на маму так, словно та сморозила только что несусветную глупость, – учительница сказала, что акварель – это очень волшебная краска. Я же должна попробовать.
С этими словами ты принялась рисовать королеву Осень. И поначалу дело шло неплохо. Ты нарисовала королеве глаза и нос (благо учительница научила рисовать носы). Потом нарисовала в небе красивых перелетных птиц. Но дальше начались проблемы. Когда ты стала рисовать королеве волосы, а вокруг перелетных птиц стала рисовать синевато-серое небо, краски стали сливаться и расползаться кляксами. Чем старательнее ты пыталась поправить рисунок, тем безнадежнее смешивались краски. Ты мужественно трудилась, но победить акварель было выше твоих сил.
Наконец ты заплакала. Бросила кисть, залезла под стол и ревела оттуда:
– Я рисую красоту, а получаются кляксы. Наверное, я плохой художник, если у меня выходят кляксы вместо красоты. Это ужасная краска акварель. Это из-за нее я плохой художник.
– Давай выкинем акварель и пойдем мыться, – примирительно предложила мама.
– Ты что? – Ты даже перестала плакать и высунулась из-под стола. – Разве можно выкинуть краски? Давай, мама, пусть лучше акварель будет для тебя, а для меня будет гуашь.
Мама согласилась, надеясь затащить тебя в ванну, но ты сказала, что раз акварель – мамины краски, то, значит, мама немедленно должна нарисовать королеву Осень, а без этого идти мыться и спать никак нельзя. Мама (выпускница художественной школы, к слову сказать) решила не вступать в дискуссию и быстро нарисовала королеву Осень уверенными прерывистыми линиями. Получился довольно неплохой набросок, но ты опять зарыдала и опять полезла под стол.
– У-у-у! – завывала ты из-под стола. – Ты, мама, тоже плохой художник. У тебя получилась не девушка, а какая-то ломкоручка. Это ужасная краска. Это страшная краска. Я не знаю, почему учительница говорит, что она волшебная.