Отцы
Шрифт:
— Мы у себя в цеху читали книги Блоса «История французской революции» и «История германской революции 1848 и 1849 годов». Теперь мы хотим взяться за новую книгу — о Парижской коммуне.
Хардекопф поднял голову.
— О Коммуне? Так, так.
— Я, видишь ли, того мнения, — продолжал Карл Брентен, — что следует больше внимания уделять политическому просвещению. Если в ближайшем будущем нам представится возможность взять в свои руки государственную власть, то от нас потребуются знания, и это касается не только руководящих товарищей, но и рядовых социал-демократов. Перед нами возникнут гигантские задачи. По-моему, мы на этот счет преступно беспечны. Предприятие вроде шаперовского, — ну, такое-то мы еще сможем вести. Я так вполне справился бы. Но заполнить своими
Хардекопф, молча слушавший зятя, выразил согласие энергичным кивком. «Как же я ни разу не подумал об этом, — мелькнуло у него в голове. — Карл прав, мы собираемся управлять государством, а как управлять, об этом и разговора нет. А ведь это самое главное».
Карл Брентен продолжал:
— Я решил, отец, вплотную и серьезно заняться политикой. Мне это кажется теперь важнее, чем… ну, да… чем «Майский цветок».
— Карл, — воскликнул обрадованный Хардекопф, — я давно собирался поговорить с тобой от этом. Но мне хотелось, чтобы ты сам додумался; будь я помоложе, я непременно поступил бы так, и, знаешь, вовсе отворачиваться от «Майского цветка» не нужно, но политика, работа в партии, в профессиональном союзе — она у нас в ферейне слишком уж на задворки задвинута.
Фриц купил за пять пфеннигов пакетик с корюшкой, и маленький Вальтер стал высоко подбрасывать рыбок, издавая громкие ликующие возгласы, когда чайки подхватывали их на лету.
Облокотившись на перила Ломбардского моста, Карл с тестем поглядывали на детей и на чаек, с пронзительным криком носившихся в воздухе и вырывавших друг у друга добычу.
Альстер сковало ледяным покровом, но он был недостаточно крепок, чтобы выдержать пешеходов. Белые альстерские пароходики без труда курсировали взад и вперед, оставляя за собой свободную ото льда полосу. Взгляд Карла Брентена скользил по Юнгфернштигу, по одетым в зимний убор деревьям, улицам и кровлям почти одинаковых по высоте зданий. В центральной части города над линией домов поднималось пять высоких башен, и каждая была по-своему примечательна. Покрытая зеленовато-серым налетом стройная башня церкви св. Петра устремлялась ввысь сужающейся пирамидой, напоминая прямолинейного, твердого, властного аристократа из старинного рода, тогда как от башенки на церкви св. Якова, расположенной неподалеку, веяло каким-то буржуазным уютом в стиле бидермайер. А увенчанная луковкой башня на церкви св. Катарины вблизи гавани, походила на жизнерадостную, веселую тетушку, еще любящую прихорошиться, питающую пристрастие к драгоценностям. Золотой венец на ее макушке был, как говорили, из легендарной сокровищницы Штёртебекера. Отвернувшись от земли, устремленная в небо мрачная, исчерна-серая, как истлевший скелет, высилась над крышами, сейчас же за ратушей, готическая башня церкви св. Николая. В этот белый зимний день она казалась особенно зловещей, точно грозная вестница потустороннего мира.
— А «Михеля» решено отстроить заново?
При взгляде на панораму города Брентен как бы ощутил отсутствие башни, которая представляла лицо города.
Старик Хардекопф подтвердил, что и он читал об этом решении.
— В газетах пишут, — сказал он, — что она будет построена в том же старинном стиле.
Башня на церкви св. Михаила, одна из достопримечательностей Гамбурга, сгорела летом прошлого года.
Чудесен был этот город. Старые дома разрушались, но на смену им воздвигались новые, прекраснее прежних. Напротив, на Глокенгиссервале, строился большой вокзал. От него к ратуше пройдет широкая улица — старые кварталы уже снесены, — и точно так же, как теперь город кольцом сомкнулся вокруг малого Альстерского бассейна, он со временем гигантски разрастется и образует кольцо вокруг Аусенальстера. Уже воздвигаются новые кварталы домов в Уленхорсте, Бармбеке, Эппендорфе.
Иоганн Хардекопф сказал:
— Когда сидишь у себя на Штейнштрассе или работаешь в цехе, кажется, что Гамбург такой же город, как всякий другой. Но стоит выйти побродить в воскресный день по гавани или, вот как сейчас, постоять на Ломбардском мосту, и тогда, как в первый день, я гляжу и наглядеться на него не могу. Гамбург — он особенный. В чудесном городе живем мы с тобой, Карл!
— Да, — ответил Карл и тут же высказал мысль, которая только что пришла ему в голову: — И скоро мы будем не только гражданами «вольного города Гамбурга», — мы завоюем права граждан социалистического государства. Разве не так, отец? Наши дети будут расти уже в социалистическом Гамбурге.
— Не сомневаюсь, — растроганно подтвердил старик Хардекопф. — Может быть, и я еще доживу до этого.
3
У входа в «дом Банна», где сдавались залы под увеселения, стоял ресторатор Хейн Мельнер, член ферейна «Майский цветок», грузный мужчина с длинной, чуть ли не в метр, белой бородой — рождественский Дед Мороз. Грозно взмахивая розгой с большим красным бантом, он громовым басом спросил маленького Вальтера:
— Ты всегда был хорошим, послушным мальчиком?
— Да, милый дедушка Мороз, — дрожа выговорил малыш.
Мать подтвердила:
— Да, дедушка. И обещает впредь быть еще послушней.
— Тогда входи. А кто не слушается, тот останется за дверью, да еще вместо подарка получит от меня розог.
В нарядно убранном танцевальном зале, где красовалась огромная, унизанная разноцветными огнями елка, бурлило шумное праздничное веселье. Дети получили по большому пакету сластей — пряников, яблок, орехов. Они танцевали, а в промежутках между танцами с веселыми криками скользили по паркету.
К вечеру картина изменилась. Детей отвели домой; теперь веселились взрослые.
Карл Брентен, с огромной розеткой, на которой значилось «распорядитель», обходил столы и приветствовал членов ферейна, выпивая по глотку почти за каждым столиком. Не удивительно, что он первый оказался под хмельком. Его племянница, Алиса Штримель порхала по залу в новом платье с длинной туникой. (На тунику сегодня возложены были все надежды. Каких-нибудь полчаса назад Алиса до того истерзала портниху, что та уже не соображала, где перед и где зад. Но все же платье было готово. После сегодняшнего вечера, конечно, придется поправить его в талии и на боках ушить; портниху вообще надо переменить: эта и чересчур дорога, и ни черта не смыслит. Но сегодня и это хорошо, есть, слава богу, в чем показаться на людях.) Шелк переливался всеми цветами радуги, и Алиса, окруженная толпой поклонников, носилась по залу, весело смеясь и напевая.
Один вальс сменялся другим, и жаждущая удовольствий молодежь не пропускала ни одного. Старшие разместились за столиками вдоль стен; знакомые радовались встрече, чокались друг с другом, а кое-где среди этой веселой суматохи велись и серьезные разговоры.
Отто Хардекопф уже дотанцевался до того, что пот градом катился по его лицу. На нем был темный костюм, крахмальные манжеты и манишка, модный высокий воротничок с отогнутыми по-капитански уголками и черный в белую крапинку галстук. Юношески свежее лицо, чистосердечный взгляд светло-серых глаз делали сегодня Отто, ко всему еще и лихого танцора, кумиром ферейновских девочек-подростков.
Когда чета Хардекопфов вошла в бальный зал, Паулина толкнула мужа и показала на танцующих. Она тотчас же отыскала глазами сына.
— Погляди, Иоганн, он совсем закружился!
Иоганн Хардекопф усмехнулся.
— Пусть его побесится, Паулина.
За столом Штюрков уже все было занято, но Фрида предусмотрительно заказала для родителей столик у самой эстрады.
Всюду мелькали разноцветные бумажные треуголки, колпаки, турецкие фески, жокейские кепи. Давка в центре зала, где танцевали, все усиливалась, ключом било необузданное веселье. Звенели бокалы, взрывались хлопушки. Звучали смех, возгласы, обрывки застольных речей. Неожиданно возле стойки, у самого входа в зал, среди этого веселого гомона разыгралась бурная сцена. У дверей все сгущалась толпа. Раздались громкие, гневные голоса, угрожающе взметнулись стиснутые кулаки. Кто-то, желая предотвратить скандал, крикнул: «Распорядитель! Рас-поря-ди-тель!»