Отдайте братика
Шрифт:
– Ну, а сейчас о чем ты так задумался? – спросил улыбаясь папа.
– А мама вправду в больнице?
– Конечно, правда.
Слово так и не вспомнилось, а после папиного успокоения тревога отпустила немного, однако ненадолго. Когда же пройдут эти бесконечные три дня!
В последний из этих дней он позвонил бабушке Ане и спросил у нее почему нельзя навещать маму в больнице. После долгой паузы бабушка Аня ответила. Голоса он ее не узнал. Из ответа ее он узнал, что такое молитва и как надо молиться. Папа был дома, слышал Алешины переспросы, не вмешивался, не перебивал, на работу
– А у тебя вот так же было с животиком, болел? – Спросил Алеша бабушку Аню. – Ты так же уходила в больницу на три дня?
– Бывало, болел, уходила, – хрипло отвечала бабушка Аня.
И добавила:
– И про меня Алешеньке, человеку Божию, помолись.
– А у тебя тоже животик заболел?
Папа исторг из себя часть набранного сокровища в виде смешка-гмыканья и морщливой ухмылки. Он хорошо помнил такие уходы на три дня своей матери, вполне их понимал и был не против. Шустростью до Хапуги было ему тогда далеко, но как дети рождаются, узнал очень рано. И очень не хотел тогда никакого братика, ибо пришлось бы делиться с ним родительским вниманием и домашними благами и самый лакомый кусок оставлять братику, чего он очень не любил и очень не хотел.
Алеша подошел к окну, так велела бабушка Аня, потому что икон дома нет.
– А что через стену с небес нас не видно? – спросил Алеша.
– Видно. Но через окно видишь небо ты, – ответила бабушка Аня.
За окном шел любимый Алешин дождь. Зашептал Алеша дождю:
– Алешенька, человек Божий, вылечи мамин животик... – И закричал вдруг во весь голос – Помоги братику, бабушке Ане и всем нам! Папе помоги!..
Папа вздрогнул от внезапного крика, едва не подпрыгнул и поперхнулся сокровищем.
– Да что ж ты!.. Чего орешь так?
– Я не ору, я молитву говорю.
– Отрублю телефон, – буркнул папа и вернулся к добыванию.
И вот эти три дня прошли. Чуть с ног не сбил Алеша маму, когда она появилась в дверях. Он обхватил ее ноги и прижался к ней. Мама подняла его на руки, она тоже соскучилась.
* * *
Алешина мама лежала на своей кровати и сосредоточенно и изучающе глядела на соседку слева, которую уже окрестила Богомолкой. Вообще-то звали ее Машей. Кстати, остальные обитатели палаты звали ее так же. Всего их было тут шестеро. Четверых уже вычистили, двое ждали своей участи, в том числе и Алешина мама. Вторая ожидавшая, Молчунья (всем дала клички Алешина мама), все время лежала неподвижно и смотрела незрячими пустыми глазами на потолок, больше она не плакала, выплакано было все. Она была повторницей, ее привезли второй раз, точнее приволокли родители.
На вид она гляделась не больше, чем лет на пятнадцать. Скандал тут целый с ней приключился. Из окна палаты выпрыгнула (благо первый этаж) и убежала. Почему-то вдруг вживую, зримо представилось Алешиной маме все, что случилось с Молчуньей после ее бегства; никогда такого желания представлять чужую жизнь, не замечала за собой Алешина мама.
...Она бежала, не чуя ног и не видя ничего, как бегут от настигающего огня, бежала в одной рубашке на голом теле, может и задержали бы ее прохожие, не будь такой
Ничего не соображая, изо всех сил подхлестываемая, будто плетками, огромными своими мокрыми волосами, рвалась она к себе в дом, где никто ее сейчас не ждал. Диво страшное, непонятное, грязно-белое, донельзя мокрое и босое предстало перед обалдевшей матерью, когда та открыла дверь на бешеный, исступленный звонок. На весь дом заорала мать бешеным исступленным криком. Оборвала крик, когда через несколько мгновений узнала. Первым очнулся прибежавший отец, крепкий, крупный твердоглазый отставник.
– Ты?! – яростно выдохнул он. – Сбежала?!
Твердоглазие выражало непримиримое негодование и никакой жалости.
– Да проходи же ты, Господи, горе ты луковое, – простонала мать и схватила дочь за руку, перетащила за порог, – так по улице и бежала? Ой, сумасшедшая.
А та и действительно, будто с ума сошла, схватила вдруг себя за волосы, опустилась на табуретку и закачала так головой туда-сюда, и какие-то нечленораздельные лающе-рыдающие звуки стали вываливаться из ее рта, забитого мокрыми волосами. Мать в ужасе всплеснула руками, попыталась, было, обнять ее дрожащее тело, но отец пресек ее порыв, резко отдернув ее от дочери.
– Хватит представление давать. Здесь не театр! Как шкодить, так нате-пожалуйста, а как дело сделать, так – в кусты?! Марш в ванну и назад, пока я жив, твой ублюдок жить не будет, вон его из себя. И с осеменителем твоим разбор коротким будет.
– Рожать буду, – задыхаясь прошептала она.
– Что-о?! – хлесткий удар по щеке свалял ее с табуретки.
Мать, к ней бросившаяся, была отброшена в угол, и ей проскрежещено:
– Лучше б ты и ее абортировала, чтоб не видеть теперь вот такую.
Через несколько минут он вызвал скорую помощь, ей был сделан укол чего-то отрубительно-успокоительного и она была доставлена обратно. Администрация больницы получила весомое внушение на предмет охранного режима и вообще. Долго отец стоял перед окном твердость излучающим монументом.
– Могуч мужик, – сказала Бочка, в окно глядя и прикуривая.
– Да уж, – мрачно сказала Доска, – насквозь промогучит.
И тоже начала закуривать.
– Кончай смолить, девки, вагон для не курящих, а ты, Толстушка, лучше за водкой сбегай, – сказала Язва.
– Заткнись, – Бочка дымнула в лицо Язве, – коль нет беременных, в вагоне курят.
– Почему же, двое остались, – молчунья нарушила вдруг свое молчание.
– Да уж ты помолчала бы, – вздохнула Бочка, – твой папочка, коли опять сбежишь, из тебя твоего лапами своими вынет. Ну, а вторая, та вроде не собирается больше быть беременной. И то, так долго быть беременной – грех.
И как-то сразу призаткнулась Бочка, когда произнесла это – „грех“, и вроде даже как-то чуть ли не виновато глянула на Богомолку, ну уж больно смачное и многозначное слово. И остальные девки тоже повернули головы в сторону Богомолки. Она была единственная, кто пришел сюда на сохранение. Не сохранила.