Отдельная реальность

Кастанеда Карлос

Он сказал, что это мое удовольствие основано на моей болтливой натуре; что мне легко любить болтовню в темноте, потому что болтовня – это единственное, что я могу делать в такое время, сидя рядом с ним. Я возразил, что это больше, чем простой акт разговора – то, что мне нравится. Я сказал, что меня наслаждает убаюкивающее тепло темноты вокруг нас. Он спросил меня, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или выхожу на освещенные улицы до тех пор, пока не придет время спать.

– О... – сказал он с недоверием, – я думал,

что ты научился использовать темноту.

– Для чего ее можно использовать? – спросил я.

Он сказал, что темнота (он назвал ее «темнота дня») – это лучшее время для того, чтобы видеть. Он подчеркнул слово «видеть» особой интонацией. Я захотел узнать, что он хочет этим сказать. Но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы вдаваться в этот вопрос.

22 мая 1968 г.

Как только я утром проснулся, я безо всяких вступлений рассказал дону Хуану, что сконструировал систему, объясняющую то, что имеет место на пейотном собрании – митоте. Я взял свои записи и прочел ему то, что разработал. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.

Я считал, что необходим тайный дирижер для того, чтобы таким образом настроить всех участников, что они придут к любому заданному соглашению. Я указал, что люди присутствуют на митоте для того, чтобы найти мескалито и его уроки относительно правильного образа жизни. При этом все эти люди не обмениваются между собой ни единым словом или жестом, и все же они находятся в согласии относительно присутствия мескалито и его специфического урока. По крайней мере, именно так было на том митоте, на котором я присутствовал: все согласились, что мескалито появился перед ними и дал им урок. В своем личном опыте я нашел, что та форма, которую принимает индивидуальное появление мескалито, и его последующий урок были поразительно однообразны, хотя варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог иначе объяснить такой гомогенности, как приняв ее результатом скрытой и сложной настройки.

У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану ту схему, что я конструировал. Кончил я тем, что попросил его сказать своими словами, какова действительно процедура для приведения участников митота к соглашению.

Когда я закончил, он скривился. Я подумал, что он, должно быть, считает мои объяснения вызывающими; он, казалось, был глубоко поглощен размышлениями. После благопристойного молчания я спросил его, что он думает о моей идее.

Мой вопрос внезапно изменил его гримасу на улыбку, а затем на раскатистый хохот. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что тут такого смешного.

– Ты ушел в сторону, – воскликнул он, – зачем кто-то будет стараться кого-то настраивать в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что всегда дурачат с мескалито?

На секунду я подумал, что он уклончив; он, фактически, не отвечал на мой вопрос.

– Зачем кому-либо настраивать? – спросил упрямо дон Хуан. – Ты был на митотах. Ты должен знать, что никто не объяснял тебе, как чувствовать или что делать; никто, кроме самого мескалито.

Я настаивал на том, что такое объяснение

невозможно, и вновь попросил его рассказать мне, каким образом достигается соглашение.

– Я знаю, зачем ты приехал, – сказал дон Хуан загадочным тоном, – я не могу помочь тебе в твоем затруднении, потому что не существует никакой системы настройки.

– Но как же все эти люди соглашаются с тем, что мескалито присутствует?

– Они соглашаются потому, что видят, – сказал дон Хуан драматически. – Почему бы тебе не поприсутствовать еще на одном митоте и не увидеть самому?

Я почувствовал, что это была ловушка. Я не сказал ничего и отложил свои записи. Он не настаивал.

Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейоту. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейота при моем первом опыте. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.

По пути назад, к дому дон Хуана я почувствовал себя обязанным сделать замечание относительно вопроса, заданного Джоном, и я сказал среди прочего, что у меня нет намеренья учиться чему-либо далее о пейоте, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении кончить учение, действительно это имел в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.

Мы сели на чистое место перед дверью. Был теплый ясный день, но вечером был достаточно ощутимый ветерок, чтобы чувствовать себя приятно.

– Почему тебе надо так усердно настаивать на этом? – внезапно сказал дон Хуан, – сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?

– Три.

– Почему ты так беспокоишься насчет этого?

– Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, поэтому я все время об этом говорю.

– Ты меня не предаешь.

– Ты обманулся во мне. Я убежал. Я чувствую, что я побежден.

– Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не был побежден. То, чему мне надо тебя учить, очень трудно. По крайней мере, я нашел это, пожалуй, еще более трудным, чем ты.

– Но ты держался за это, дон Хуан. Мой же случай иной. Я сдался, и пришел тебя навестить не потому, что я хочу учиться, но лишь потому, что я хотел попросить тебя прояснить некоторые моменты в моей работе.

Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.

– Ты должен позволить дымку увести тебя, – сказал он с нажимом.

– Нет, дон Хуан, я не могу больше использовать твой дымок. Я думаю, что я выдохся уже.

– Ты еще даже не начал.

– Я слишком боюсь.

– Значит, ты боишься. Нет ничего нового в страхе. Не думай о том, что ты боишься. Думай о чудесах виденья.

– Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но я не могу. Когда я думаю о твоем дымке, то я чувствую своего рода тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому бы повернуться. Твой дымок показал мне бездонность одиночества, дон Хуан.