Отец Арсений
Шрифт:
Сам скит располагался в сосновом лесу, огромные стройные сосны поднимались ввысь, тишина в скиту была необычайная, изредка звякала ручка ведра или слышались удары топора, рубившего дрова. Если поднимался ветер, то доносился шум качающихся сосен и тихий шум прибоя с озера Селигер. Домики в скиту были совершенно одинаковые, рубленные из соснового дерева, ворота в скит были – два столба, на которых крепилась полукруглая арка с большой надписью, текст которой мной забыт. Домик-келия имел крылечко, крошечную прихожую, маленькую комнату, где спали о. Иеракс и я, печь-плиту, рукомойник, небольшой самовар и несколько чашек. Чистота была идеальной, все мыли и протирали ежедневно. Обед был прост до аскетизма, в посты вообще ели мало, чай пили чуть желтый, но всегда
Какая же красота была зимой: выйдешь на крылечко, а кругом все белым-бело, сосны, кусты, дорожки между келий, тропинки и тихий, спокойный, покрытый льдом Селигер, и только бесконечные петли заячьих следов испещряли белоснежный покров. Отец Агапит выходил на крыльцо и славил Господа за созданную Им красоту, и часто слезы благодарности текли по его лицу. «Господи! Господи! – говорил он, – благодарю Тебя, создавшего небо и землю, благодарю за красоту, которой согреваешь душу человеческую», – и долго стоял и восхвалял Бога. В монастырь ездили на службы, летом на лодке, зимой по льду на санях, а весной, осенью и в бурную погоду молились скитники в своих кельях, сообщение с монастырем прерывалось.
О монастырях, помню, шли споры: нужны они или нет? «Монахи – тунеядцы, бездельники, лбы только расшибают, делом бы занялись». Слышу и удивляюсь, когда слова эти говорят люди, верящие в Бога. Монастыри спасают мир, людей, в них возносятся пламенные молитвы об искуплении человека от греха, прощении его, даровании мира, спасении отчизны. В монастырях утром, днем, вечером, ночью возносятся молитвы за грешное человечество… Россия держится на монастырях, и покуда будет существовать хотя бы один монастырь, будет жить Русь православная.
Первое время трудно было, так трудно, что сомнения нападали: выдержу ли? Но все преодолел и пошел за о. Агапитом. Стало полегче, а потом и трудностей не видел, молитва пришла и стала не трудностью, а утешением. Замечания и послушания вначале переносил с обидой и горестью, но пришло время – принял и не замечал больше, так, мол, и нужно.
Первый надетый подрясник, получение рясофора и, наконец, мантии, и я – монах, были несказанными ступенями радости; прошли годы, и я – иеродиакон и, наконец, иеромонах. Каждая совершаемая литургия – неописуемый духовный восторг – чудо. Момент Евхаристии – великое чудо, совершаемое иереем. Оно перерождает тебя, поднимает на недосягаемую высоту, и ты понимаешь, что с тобой Сам Господь. Мне приходилось слышать от верующих людей: «Что такое чудо? Я никогда не видел его». Я всегда удивлялся: «Вы же были на литургии. Разве совершение иереем Евхаристии – не чудо? Вы только сейчас видели чудо».
Возвращусь к прошлому: семья не искала меня, вычеркнула из памяти, как изгнанника, недостойного внимания. Только в 1957 г., через десять месяцев после выхода из лагеря, при поездке в Ленинград узнал, что два брата ушли в Белую армию и сейчас живут в Париже, старший брат Владимир к 1917 г. был уже генерал-лейтенантом, перешел на службу в Генеральный штаб Красной Армии, в 1938–1939 гг. был расстрелян как шпион и враг народа. Сестра Ольга (старшая) в 1919 г. уехала на Украину и пропала, Елена жива, работает библиотекарем и под вал репрессий 1933–1935 гг. и 1936–1938 гг. не попала.
Монастырь и скит закрывали долго, мучительно. Выборочно арестовывали, расстреливали, расселяли, отобрали все ценности, ломали и оскверняли иконы – поступали, как со всеми закрываемыми монастырями. В 1921 г., 1 августа, в день обретения мощей преп. Серафима Саровского чудотворца, старец иеромонах о. Агапит почил, тихо, спокойно. В течение одной недели вдруг ослаб, слег и с каждым днем терял силы. Теряли не родного отца или мать, уходил наставник, давший не телесную, а духовную жизнь, старец, сделавший меня человеком, научивший молитве и вдохнувший
Слезы катились по лицу о. Серафима, и не маленьким, некрасивым человеком сидел он сейчас перед нами, а весь скорбный, но светлый, и лицо его светилось несказанной грустной добротой.
«За несколько минут до своего смертного упокоения о. Агапит вдруг обрел силы и, обращаясь к окружающим, подозвав о. Иеракса и меня, сказал: «Молитесь Господу, Пресвятой Богородице, умоляйте о прощении грехов ваших, молитесь о людях страждущих, несчастных, и любите окружающих Вас и помогайте им. Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов». Трижды перекрестил нас и, уронив руку, стал тихо угасать».
Здесь старенький о. Серафим заплакал, смущаясь и отворачивая лицо от нас. Мы хотели уйти, но о. Арсений остановил нас. Успокоившись, о. Серафим продолжил свой рассказ.
«Монастырь и даже скит еще полусуществовали, я был выброшен из монастыря и поселился в деревне на Николо-Рожке около церкви, которая на высоком берегу возвышалась, белая, стройная. Когда поднимался на колокольню, открывался неописуемо красивый вид на озеро Селигер с его бесчисленными островами, вдалеке виднелись церкви и колокольни Нило-Столобенского монастыря, дорогого моему сердцу. В 1923 г. меня арестовали, отвезли в город Осташков. Просидел долго, в тюрьмах издевались всячески и, как «антисоветского деятеля и вредного элемента», приговорили к пяти годам заключения, конечно, без какого-либо суда надо мной. До 1956 г. находился беспрерывно в лагерях. Когда пять лет моего срока кончались, вызывали в управление лагеря и сообщали, что «особое совещание» продлило срок заключения еще на пять лет.
Первый лагерь был Соловецкий (СЛОН). Если во всех лагерях заключенные были бесправны, то в Соловках они были трижды бесправны. Тебя могли отвести за угол храма и без приговора, а может быть, и ради «забавы», на краю ямы выстрелить в затылок или, повернув к себе лицом и отойдя на пять–шесть шагов, чтобы ты не вырвал направленный на тебя наган, выстрелить в лицо или в сердце и еще полуживого закопать в землю. Видел сказанное своими глазами.
Первое время был на разных работах, но на лесоповал в бригады не брали, в землекопы тоже, слишком был мал и слаб, а использовали на мелких, но труднейших работах: носить сотни ведер воды, разжигать костры в мороз для обогрева охраны и работающих заключенных, да и многое другое, перечислять не буду. Потом у лагерной администрации возникла идея, что выгребать человеческие нечистоты, убирать отхожие места – наиболее подходящая работа для монахов, священников, архиереев. Двадцать восемь из тридцати лет лагерного срока занимался этой работой. В какой бы лагерь ни переводили, сразу назначали на уборку нечистот – возможно, в моем деле имелось такое указание. Работа тяжелая, особенно зимой, ломом и скребком надо счищать смерзшуюся массу, вывозить на санках или таскать в ведрах. Запах въедается в твою одежду, руки, лицо, тебя все сторонятся, ругают, а иногда и бьют. Лагерная администрация с особым удовольствием направляла служителей Церкви на подобные работы, говоря при этом: «Тебе это подручно, ты же из попов», добавляя богохульные слова в адрес Церкви и обрядов. Господи! Какое же это было бесправие, надругательство, желание оскорбить веру, растоптать человеческую душу.
Иногда приходил в отчаяние – грязный, пропитанный отвратительным смрадом, не мог избавиться от грязи. Воды мало, а зимой она была ледяной. Грязными руками должен был брать хлеб, баланду, кашу, слушать ругань, обращенную ко мне. Было ужасно, но угнетало, что, вознося молитвы Господу, Пресвятой Богородице, святым, не мог налагать на себя крестного знамения – руки в грязи, кругом горы грязи. Решил молиться только тогда, когда приводил себя в порядок, мыл руки, лицо, чистил одежду, но заметил, что во время грязной работы суетные мысли стали одолевать меня, уводя от монашеского устроения.