Отец и сын (сборник)

Марков Георгий Мокеевич

Глава одиннадцатая

Между Томском и средним течением Чулыма лежит обширная лесная сторона. О ней не скажешь, что она безлюдна, как Васюган. Проселочные дороги, пробитые через гребни холмов и топи логов, через чащобу пихтачей и ельников, через пахотные земли и поросшие густыми, пышными травами елани, соединяют между собой села и деревни, выселки и заимки. Эти тропы и проселки, хитроумно сплетенные наподобие таежных речек и ручьев, стекаются в две-три большие дороги, носящие название городских.

До середины прошлого столетия Среднее Причулымье было почти безлюдным. Лишь по устьям таких рек, как Большая Юкса, Чичкаюл, Яя, обитали остатки тунгусских племен, смешавшихся с остатками

вымиравших племен кетов и хантов. В пятидесятых годах девятнадцатого века царское правительство стало усиленно заселять Сибирь крестьянами Тамбовской, Курской и Орловской губерний. Наряду с другими местами Сибири для переселенцев были отведены земли, лежавшие к северо-востоку от Томска. Тяжким, мучительным, но вместе с тем и славным был путь первых переселенцев. Каждую десятину пахотной земли, каждую версту проезжих дорог люди отвоевывали у вековечной, дремучей тайги в жестокой и часто неравной борьбе. Поводырями пришельцев по таежным тропам были, как правило, Иваны-непомнящие — беглые каторжники и государевы преступники, которых на долгие годы укрыла и приютила сибирская тайга, сделала их отменными охотниками, рыбаками, пасечниками, а то и обитателями староверческих монастырей и скитов.

В семидесятые — восьмидесятые годы Среднее Причулымье уже славилось на всю Томскую губернию великолепными пахотными землями, богатыми пасеками, невиданными по изобилию зверя и птицы охотничьими угодьями. По таежным дорогам в старый Томск тянулись обозы с кожей и медом, гречихой и воском, с кедровым орехом и рыбой, с льноволокном и пушниной.

Городской капитал раскрыл свои объятия навстречу этому потоку. Чулымская пушнина легла на плечи великосветских красавиц Петербурга и Парижа, Лондона и Вены, Берлина и Рима. Чулымская пенька получила признание на причалах и верфях Гамбурга и Амстердама, Севастополя и Николаева. Чулымский воск проник на свечные заводы Европы, и с его помощью святые отцы освещали иконостасы не только Успенского собора в Москве, но и, как это ни странно, собора Святого Петра в Риме, собора Богоматери в Париже: российский капитал набирал силу, и ему не было никакого дела до вражды православной церкви с католической и протестантской. Он поклонялся только одному господу богу — барышу.

В годы Первой мировой войны приток населения в Среднее Причулымье снова увеличился. В поисках тихой и мирной жизни в Сибирь потянулись из Прибалтики и Поволжья крепкие хозяева, для которых хозяйствование на земле было привычным, испытанным и традиционным. То там, то здесь, по всему Причулымью, появлялись хутора на европейский образец — с добротными постройками, с распаханными землями, с артезианскими колодцами, с батраками и злыми, матерыми, как породистые годовалые телята, собаками.

Гражданская война, прошумевшая над Сибирью огневым ураганом, перевернула жизнь городов и деревень, опалила своим жаром и Среднее Причулымье. Железная рука совдепов и партизанских отрядов вытряхнула из насиженных мест купцов и купчиков, владевших магазинами и лавками, пасеками, хлебными складами, скотобойнями, лесозаводами. Но дойти до самых истоков собственничества революция в те дни еще не смогла.

Сразу после окончания Гражданской войны Среднее Причулымье получило еще небольшую прибавку населения. Вернулись фронтовики. Были тут и такие, которых многие годы считали пропавшими без вести. Из городов пришли те, кого война вынудила бросить свои избенки и уйти ради куска хлеба на заводы и в мастерские, работавшие на нужды фронта. Среди новых пришельцев были и залетные птахи, искавшие тут, в далекой таежной стороне, тихого, укромного местечка, чтобы как-нибудь скоротать время потрясений и бурь.

В нижнем течении речки Итатки, на целых тридцать — сорок километров, местность становится всхолмленной. Березовые и лиственные леса придают косогорам и долинам живописный вид, как щитом

отгораживают Кайбинские хутора от близлежащих сел и деревень, от проезжих проселочных и трактовых дорог. Хутора протянулись прямой полоской вдоль речки Кайбы. Усадьбы разместились просторно, по-сибирски вольготно — одна от другой в километре, а то и более. В жаркие дни лета Кайбу перехватывают песчаные перекаты, но ни зной в июле и августе, ни свирепые морозы в декабре — январе не в силах осушить ее глубоких омутов. Воды тут хуторянам хватает на круглый год.

В тысяча девятьсот двадцать третьем году на восточной окраине Кайбинских хуторов появились еще две усадьбы. Крестовые лиственничные дома срубили в великой спешке — за одно лето. Так же быстро поставили надворные постройки — амбары, конюшни, хлева. Плотники, рубившие новые дома, были не местные, а городские, — сделав свое дело, вернулись назад, в Томск. Когда в среднечулымских селах и деревнях кое-кто заметил новых жителей на Кайбинских хуторах, осенние дожди и ветры пригасили уже свежесть желтизны обструганных рубанком лиственничных бревен. Казалось, что эти усадьбы стоят тут, на гребне холмов, давным-давно. На самих Кайбинских хуторах появление новоселов никого не обрадовало, но и не опечалило.

В этих местах каждый двор жил сам по себе, как самостоятельное государство, а точнее, как удельное княжество. Пахотных земель, пастбищ, лесов, воды было здесь так изобильно, что помешать друг другу, урвать кусок у соседа можно было только при одном условии — поселиться с ним совсем рядом, заведомо зная, что и тебе самому это не сулит никакой выгоды.

Жизнь на Кайбинских хуторах протекала тихо и мирно. День здесь походил на день, как походят друг на друга две капли воды. Год от года отличался только тем, что одно лето было более знойным, другое более дождливым, одна зима протекала с меньшими морозами и снегопадами, другая с большими. Пожалуй, существенным измерителем течения времени являлись постройки и сами люди. Они старели. Крыши домов покрывались мхом, кособочились амбары и заборы, истлевали в земле просмоленные лиственничные стойки. А среди людей совершался свой неостановимый ход: дети становились взрослыми, взрослые старели и, случалось, умирали. И тогда умершего несли на кладбище. Оно было общим для всех хуторов, и с этим хуторяне мирились. Возможно, мирились потому, что те, кого приносили сюда в гробах на полотенцах, не могли уже протестовать против близкого соседства с другими.

Но даже в стоячее болото ветер доносит песчинки далеких земель, а жизнь людей полна самых неожиданных превратностей и перемен. Они стерегут человека каждый миг. Этот миг не настает и год, и два, и десять лет, но вдруг, наконец, пронзает жизнь человеческую так же ослепительно и сильно, как молния темную грозовую тучу.

Кайбинские хутора в этом смысле не представляли собой никакого исключения.

В сумерки одного обычного летнего вечера на хуторах появился никому не знакомый путник. Он ехал на сытом гнедом коне, запряженном в легкую тележку на железном ходу. Был он одет в дождевик, хромовые сапоги и серую кепку с длинным козырьком. Судя по тому, что тележка его по самые ступицы была в грязи, а лошадь с подвязанным хвостом тяжело поводила мокрыми боками, путь его был не близким.

Хуторские собаки свирепо облаяли путника. В одном месте он подвернул к пастуху, пасшему скот на широкой поляне, спросил:

— Скажи, дружище, как мне проехать на хутор Кибальникова Михаила Алексеича?

— Прямо по дороге, у первого свертка — направо. А там сбиться негде. В его дом так и упрешься, — ответил пастух, с любопытством осматривая проезжего.

Путник поблагодарил, стегнул коня ременным бичом, поехал дальше, угрюмо поглядывая на пастуха. Через час, а может быть, и того менее, совсем уже в потемках, путник остановился возле высоких тесовых ворот, наглухо закрытых на ночь.