Отец уходит. Минироман
Шрифт:
На место я добираюсь в третьем часу, швыряю куртку на кровать, а может, куртка швыряет меня в кресло, я ни в чем не уверен. Сижу в темноте и не могу собраться с мыслями; голова трещит, а где-то внутри затаился смутный страх, по спине бегут мурашки. В конце концов, нахожу пульт и включаю телевизор, хотя после некоторого колебания, палец не сразу нажимает на кнопку — однако это продолжается всего минуту. Экран вспыхивает, мерцает, но вот появляется изображение: специальная студия для передач о Папе, телеведущий, весь в черном, смотрит на своего гостя, поправляет очки, наконец говорит: "Нет у Святого Отца надежды" — и смотрит выжидающе на собеседника, который только молча кивает, полагая, что последует продолжение, и лишь поняв, что теперь его черед, что теперь он должен говорить, откашливается и повторяет: "Да, нет у Святого Отца надежды". Сейчас уже он выжидающе глядит на ведущего, но тот смотрит прямо перед собой, притворяясь, будто не понимает, пауза затягивается, идет война нервов. "Теперь многое изменится, — говорит наконец ведущий, которого, вероятно, торопит выпускающий режиссер, и поворачивается к гостю: — Да-а… а что, по вашему мнению, изменится?" Гость задумчиво поглаживает подбородок. "Многое изменится", — отвечает. На бегущей строке внизу экрана — как в передачах об экономике — самые последние сообщения: 07. 2 °Cостояние Папы очень тяжелое, сообщил пресс-секретарь Ватикана Хоакин Наварро-Вальс *** 09. 40 Иоанн Павел II тихо угасает, сказал кардинал Анджей Мария Дескур, друг Папы *** 12.3 °Cостояние Папы тяжелое, но он в сознании, молится и принял нескольких человек из своего ближайшего окружения *** 19.04 Хоакин Наварро-Вальс сообщил, что состояние Иоанна Павла II ухудшилось — жизненно важные органы отказывают, показатели жизнедеятельности необратимо изменились *** 21.36 Сегодня вечером или ночью Христос отворит врата понтифику, сказал архиепископ Анджело Комастри, генеральный
Возвращаюсь к началу: "Прямой эфир с краковского Рынка. Алло, Бася, расскажи, какое настроение в Кракове?" Бася, кивнув, отвечает: "В Кракове скорбное настроение, всеобщая печаль, глубокие раздумья и подавленность; на лицах не видно улыбок, а кафе и пабы, где обычно многолюдно и шумно, сегодня ночью полупустые". Тридцать второй: "В Вадовице [20] настроение подавленности, скорби и глубоких раздумий". Тридцать третий: красавец ведущий беседует с гостем. Тридцать четвертый: фрагменты из хроники — паломничества, встречи, — короткие, по несколько секунд, как клипы. Я перескакиваю с канала на канал все быстрее, щелк, щелк, щелк: сосредоточенные лица ведущих, микронаушники, гости в студии, быстрый монтаж кадров, капельки пота на лбу у операторов, нервозность шеф-редакторов — удастся ли, удастся ли обскакать другие каналы. "Гжесь, прочти еще раз последнюю информацию, потом я тебе напрямую включу Вадовице, уже есть связь, потом перебивка с площади Святого Петра, Краков и специальный репортаж в прямом эфире". Корреспондентка из Ватикана дает знак, что у нее свежая новость, которую она раздобыла благодаря связям в "Рай Уно". "Гжесь, Гжесь, замена, сейчас дадим Ватикан". И Гжесь говорит: "А сейчас мы выходим на связь с площадью Святого Петра, наша корреспондентка сообщит вам самые последние новости". Щелк, следующий канал, а там уже кто-то сообщает: "Как я только что узнал из неофициального источника, Папа пришел в сознание, хотя его состояние очень, очень тяжелое — нет надежды у Святого Отца; однако это неподтвержденная информация, повторяю: информация неподтвержденная". Щелк, следующий канал, следующий, следующий, щелк, щелк, щелк: нет надежды, информация из неофициального источника, журналисты итальянского телевидения сообщают, настроение в Кракове подавленное, воспаление мочевыводящих путей, нет надежды, у нас в гостях профессор медицины, он ставит диагноз понтифику заочно, нет надежды. У меня голова идет кругом, пальцы сами вцепляются в подлокотники кресла, а перед глазами упорно маячит одна и та же картина: Папа стоит в окне и пытается что-то сказать людям на площади, собирается с силами, напрягает непослушные связки. И это усилие на лице, эта предельная сосредоточенность, неколебимая, как скала, как столп, — и ни слова, ни единого слова. А потом его лицо исчезает в глубине помещения: кто-то невидимый оттащил от окна подставку, на которой он стоял; лицо пропадает в полумраке, расплывается, растворяется в темноте — и тогда мне кажется, что я слышу какой-то звук, какой-то тревожный звук, который пробивается сквозь толщу избитых фраз, всплывает на поверхность в промежутке между выходом на прямую связь и специальным репортажем, этот звук все громче, все отчетливее, все назойливее — невыносимый, пугающий; и я чувствую, как вдоль позвоночника у меня бежит струйка холодного пота, и все сильнее трясутся руки, и стучат зубы — и вдруг мне кажется, что я понял, что это за звук, и, оцепенев, падаю в кресло, дрожа, вслушиваясь в торжествующий смех Сатаны; и, широко раскрыв глаза, вижу, как кривятся в сардонической гримасе лица телеведущих, как у них изо рта, разрывая губы, вылезают кривые клыки, как их глаза вспыхивают адским красным огнем. А потом вдруг все гаснет, и я проваливаюсь в темноту.
20
Город, в котором родился Кароль Войтыла.
2
На следующий день он умер. Утром я проснулся с тяжким вздохом — вынырнул из глубокого, как колодец, и темного, как колодец, сна. Проснулся, нервно вздрогнув, на полу и с минуту лежал не шевелясь, обводя взглядом светлый прямоугольник окна, постер на стене, которого я раньше не заметил, сосновый стол, кровать, разбросанную одежду. Потом вспомнил вчерашнее и снова вздрогнул, пробормотал себе под нос что-то вроде "примстилось, примстилось" и неуклюже поднялся с пола. А потом вытряхнул из рюкзака вещи, выбрал нужные и пошел в ванную. Споткнувшись на пороге, вошел, пустил воду и долго стоял под горячей струей, неподвижно, с закрытыми глазами, прижав ладони к лицу, — долго стоял, долго, очень долго. А потом отыскал кухню — большое мрачное помещение на самом нижнем этаже, где каждый шаг отзывался враждебным эхом, а каждое перемещение чайника, тарелки, ложки — грозным грохотом, и в чужой кружке заварил себе чужой чай. Потом бродил по коридорам, тихо и осторожно, пытаясь угадать, есть ли в доме кто-нибудь кроме меня, а когда убедился, что нет ни души, набросил куртку и, прикидываясь перед самим собой, будто я вовсе не спешу, торопливо вышел, и по аллее парка, между деревьев, направился на остановку, и на автобусе доехал до центра. Ходил взад-вперед по Плянтам [21] , петлял, сворачивал то направо, то налево, наугад выбирая дорогу, стараясь запомнить названия улиц, выучить их расположение, и в конце концов неожиданно наткнулся на Рынок, где — как и говорил Клубень — стояли тонвагены и спутниковые передатчики, техники со скуки резались в карты на переносных столиках или дремали в кабинах, а выключенные камеры были нацелены в небо.
21
Плянты — городской парк, зеленый пояс, окружающий исторический центр Кракова.
И когда я так слонялся — взад-вперед, туда-сюда, — позвонил Качка и спросил, что я делаю, а может, часом, ничего не делаю, и в таком случае он меня ждет в "Бункере", выпьем чего-нибудь и поболтаем. Ну и я пошел в ту сторону, которая казалась мне правильной, а потом в противоположную, а потом еще в третью, и наконец пришел куда надо — и мы посидели, и что-то выпили, и поболтали. И тогда Папа умер, но мы об этом не знали. Земля не содрогнулась, на небе не вспыхнул светозарный знак, никто не выскочил из-за столика, не побежал по улице с криком, никто не прислал эсэмэс, и даже звона Зигмунта мы не услышали в гомоне кафе, так что сидели и пили, и болтали себе преспокойно. А потом я пошел на Пилсудского, на остановку, и ждал автобуса, ехал на автобусе, вышел из автобуса, шел по улице, открывал дверь, входил в дом, раздевался, мыл руки; и только тогда подумал, что ведь это могло случиться, и — немного поколебавшись — все же включил телевизор, с пальцев у меня капала вода, я включил телевизор и увидел президента, который говорил: "Ушел великий Понтифик, Папа Римский, наш самый выдающийся Соотечественник, Святой Отец. Добрый отец всех нас, верующих и неверующих, приверженцев разных религий"; а вода капала с пальцев; "многовековая, необычайно глубокая духовность нашего народа породила выдающуюся, прекрасную личность, человека, который сумел так много дать миру"; а руки у меня были влажные, и это было неприятно; "и каждый из нас в этот печальный день счастлив, что нам было дано жить с ним в одно время". Я слушал президента, и мне казалось, что я стою перед огромной белой стеной, стою на огромном белом полу перед огромной белой стеной, и над головой у меня огромный белый потолок. И как будто при этом у меня мокрые руки. А потом президент сказал: "Дай-то Бог, чтобы мы были достойны Твоего ученья, дел Твоих, достойны Тебя", пауза: "дай-то Бог!" А я смотрел на президента, который снимал очки и откладывал листочки с этой замечательной речью, смотрел на него, и вдруг в уме у меня мелькнул вопрос — неясный, но упорно возвращающийся, точно кружащая над головой назойливая муха; я долго не мог найти в себе сил, чтобы сформулировать этот вопрос, но наконец произнес его вслух и только тут понял, что же я спрашиваю; стоя с мокрыми руками перед телевизором в темной комнате, я спросил президента: "А министр Сивец уже поцеловал калишскую землю?" [22]
22
В период предвыборной кампании 2000 г., во время визита президента Александра Квасьневского в Калиш, сопровождавший его руководитель Бюро по нацбезопасности Марек Сивец, выходя из вертолета, осенял крестом встречающих. Квасьневский спросил у него, целовал ли он уже калишскую землю, как это сделал Папа Римский во время своего первого визита в Польшу, и тогда Сивец встал на колени и прикоснулся к земле губами. Последствием этого поступка стала антипрезидентская кампания, обвиняющая власти в оскорблении высшего духовного авторитета нации.
Пустое было воскресенье, бездельное; я ходил по коридорам,
Следующее паломничество, которое я помню, было гораздо позже. Папа-поляк был тогда в Сопоте, а я — в ста километрах оттуда: сдав выпускные экзамены, отправился на природу. Мотался по лесам, перебегал железнодорожные пути прямо перед локомотивом, плавал под парусом по озеру величиной с лоханку; ел немного, покуривал травку и задаром получал то, что выходило за пределы созерцания грудей одноклассниц, загорающих на мостках под белым июньским солнцем, горячее которого не бывает. В ста километрах — достаточно близко, чтобы место, в котором мы расположились, попало в границы района, где мэры, войты или воеводы по долгу службы ввели суровый сухой закон, почему-то не веря, что во время визита Папы-поляка народ способен сознательно вести трезвый образ жизни. В сельском магазине роились мухи, чьими трупами были облеплены свисающие с потолка клейкие ленты, а продавщица слушала по радио передачу с ипподрома и — в ответ на пароль "попрошу десяток папских огурчиков" — укладывала в бумажную сумку банки пива, тем самым воздавая кесарям кесарево. Всего сто километров — однако же далеко, так далеко, что дальше некуда.
(А конфирмация, это таинство, знаменующее достижение сознательного возраста, — почему я так смутно его помню? Майский или июньский день, во всяком случае тепло; мы собрались перед костелом; кажется, курим — тайком, прячась в укромном месте, поскольку в любую минуту могут прийти родители. Но курили не все, были среди нас и такие, что ездили в "оазисы" [23] , посещали религиозные кружки и на молодежных мессах в десять тридцать утра дискантом распевали церковные гимны под аккомпанемент акустических гитар, — эти держались особняком, по-взрослому, и посматривали на нас свысока. "Вот ведь лицемеры, глядеть тошно", — сказал я Мачеку, а он только махнул рукой и свистнул проходившей мимо Красуле Магде, которая захихикала, шлепнула себя по заднице и подмигнула. Помню, как мы готовились (вот это я хорошо помню), как сидели в подвале, в мастерской, заставленной столярными верстаками, — там проводились уроки труда, — а среди нас метался ксендз Пшемыслав, молодой, с реденькой еще бородкой, в потертой сутане… уж не тогда ли Лёлек пил из горла водку, которую утащил из дома? И не тогда ли Мелкий сказал: "Эй, послушайте, а что, если понюхать фломастер?" И не тогда ли мы нюхали черный маркер, пока Мариуш, вдруг побледнев, не вскочил и убежал? А Пшем кидался то к одному, то к другому, дергал нас за волосы и грозил, что не допустит к конфирмации, — и разве не тогда он сказал "хер с вами", и ушел, просто ушел, а Марек с задней лавки пробормотал достаточно громко: "Эй, притормозите, не то наш пастырь не выполнит план — нам же выйдет боком". И не тогда ли, когда ксендз Пшемыслав, остановившись на пороге, молча смотрел на Марека, — не тогда ли я подумал, что есть, значит, какой-то план, есть какие-то обязательные нормы: столько-то и столько-то должны пройти конфирмацию, иначе курия задаст жару приходскому ксендзу, а тот — катехетам? [24] И не тогда ли я запустил руку девчонке под блузку, а Пшем подошел и с размаху стукнул меня по макушке кулаком — у меня аж в глазах потемнело? И не тогда ли я вперился в него диким взглядом — возможно, как знать, готовый вскочить и броситься на него, что, возможно, как знать, послужит остальным сигналом к атаке? И не тогда ли я увидел страх в его глазах: он вдруг понял, что ударил меня, ударил своего ученика, ударил человека, и это конец, крах, ведь он, священник, минуту назад, дав волю нервам, ударил, кулаком ударил человека, при всех ударил? И не его ли голос я услышал несколько дней спустя, проходя по коридору мимо приоткрытой двери учительской, не его ли голос, какой-то придушенный и слабый, произнес: "Я не справляюсь, просто не справляюсь, их слишком много. Вы меня понимаете? Их просто слишком много, слишком много, слишком много".)
23
"Оазис" — движение, созданное в основном для организации летних детских и молодежных лагерей с целью повышения религиозного сознания.
24
Лицо, излагающее учение христианской веры в вопросах и ответах.
Пустое было воскресенье, бездельное; а потом, когда я уже сто раз обошел все коридоры, и вышел из дома, и поехал в город, и бродил по Плянтам, то присаживаясь на скамейку, то застревая перед витриной магазина или возле киосков с сувенирами, и, кажется, на Сенной, а может, на Шевской наткнулся на кинотеатр, я подумал: неплохо бы посмотреть какой-нибудь фильм, чтобы убить время до вечера, но, когда уже протянул руку, собираясь открыть дверь, заметил уныло висящую на створке записку: "В связи с ситуацией все сеансы отменяются впредь до отмены". Да, все здесь отменялось впредь до отмены: кинотеатры, театры, магазины, музеи, улицы, тротуары, местные жители; только зарубежных туристов не успели отменить, и японцы молча и сосредоточенно фотографировали каждый костел, каждый дом и каждого голубя, а развеселые немецкие пенсионеры оккупировали веранды кафе, сооружая баррикады из грязных тарелок и пустых пивных кружек. Весело им сегодня, веселятся, сукины дети, подумал я. Веселятся, сукины дети, опять подумал, словно давая себе лишний шанс прояснить собственную мысль; и прояснил: веселятся, сукины дети, — осторожно подумал в третий раз и понял, что никуда мне не убежать, что сегодня я тоже отменен впредь до отмены.
Проходя мимо ресторана "Крестьянская трапеза" (наш ответ "Макдоналдсу"), где на витрине красовался большой каравай и круг аппетитной деревенской колбасы, я заметил там какое-то шевеление, и пригляделся, заинтересовавшись, и остановился, и еще раз посмотрел, и закрыл глаза, и снова открыл, и снова закрыл, и опять открыл, но картина не изменилась: официантка, раздвинув хлеб и колбасу, осторожно вставляла между ними портрет Папы, перевязанный траурной лентой. "Запомните: нет у Святого Отца надежды", — сообщил я проходящей мимо девушке, но она меня не поняла.
Немцы нагрянули на рассвете. Как всегда. Меня разбудил телефон. Звонил Клубень: "Вставай, вставай, через час все встречаемся в ‘Ракушке’, интеграция, сам понимаешь". Спустя час я пил кофе и участвовал в вялой беседе, и не сумел сдержать улыбку, когда Коля — высокий голубоглазый блондин — заявил, что не понимает, каким образом каждый поляк с первого взгляда распознает в нем немца. Не считая этого — тишь да крышь, общие слова, вежливые улыбки; скучища, несмотря на усилия Клубня любой ценой оживить диалог. В какой-то момент я полностью отключился, и из летаргии меня вырвало только "…and all the situation, you know, here, in Krakow, after Pope’s death" [25] — и дальше: теперь возникнут кое-какие трудности, отмена мероприятий, возможно, сухой закон. Немцы деликатно помалкивали, им особо нечего было сказать. "Yes, yes, I know, Pope has gone, I have read that in the newspaper in Berlin" [26] , — Коля произнес э го таким тоном, будто говорил о присуждении Оскаров или чемпионате высшей лиги. Но тут тебе не Берлин, Коля, подумал я, сам убедишься.
25
"…и вся эта ситуация, понимаете, здесь, в Кракове, после смерти Папы’’ (англ.).
26
"Да, да, знаю, Папа умер, я читал в газете в Берлине" (англ.).