Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Кошель Петр Агеевич

И. Жиркевич

П. И. Багратион – А. А. Аракчееву

М. Г., граф Алексей Андреевич! Истинно и по совести вам скажу, что я никакой претензии не имею, но со мною поступают так неоткровенно и так неприятно, что описать всего невозможно. Воля Государя моего: я никак вместе с министром (Баркалем де Толли) не могу. Ради Бога пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать — в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно. И толку никакого нет. Воля ваша. Или увольте меня хоть отдохнуть на месяц: ей Богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен. Я же никакой в себе не нахожу. Армия называется только, но около 40 тыс., и то растягивают как нитку и таскают назад и в бок. Армию мою разделить на два корпуса, дать Раевскому и Горчакову, а меня уволить. Я думал, истинно служу Государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю:

признаюсь — не хочу. С истинным...

29-го июля.

Кн. Багратион

Ф. В. Ростопчин – императору Александру I

Москва, 6 августа 1812 года

Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность, дают мне право говорить вам правду, которая, может быть, встречает препятствие, чтобы доходить до вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и по-видимому ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями. По возбудившей подозрение записке, найденной в бумагах Себастиани, выслали четырех флигель-адъютантов Вашего Величества. Влодек здесь ждет вас; Любомирский — в Петербурге, Браницкий и Потоцкий — в Гжатске. Они не могут быть все четверо изменниками; зачем же наказаны они столь позорным образом? Отчего же не Вольцоген или кто другой сообщал вести неприятелям? Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул ваши войска; иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредотачивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении; но Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения?..

Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного: пусть эта ссылка будет самовластьем с моей стороны. Вы воспрепятствуете им работать на вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере, принятой против людей, заслуживших должное презрение.

Я в отчаянии, что должен вам послать это донесение; но его требует от меня моя честь и присяга.

Ф. В. Ростопчин – П. И. Багратиону

6 августа 1812 г. Из матушки каменной Москвы

Ну-ка, мой отец-генерал, по образу и подобию Суворова! Поговорим с глазу на глаз, а поговорить есть о чем! Что сделано, тому так и быть! Да не шалите вы впредь и не выкиньте такой штуки, как в старину князь Трубецкой и Пожарской: один смотрел, как другого били. Подумайте, что здесь дело не в том: бить неприятеля, писать реляции и привешивать кресты! Вам слава бессмертная! Спасение отечества, избавление Европы, гибель злодея рода человеческого. Благодарен зело за письмецо. В Москве говорят: «Дай лишь волю, и Багратион пужнет». Мне кажется, что он вас займет, да и проберется в Полоцк, на Псков пить невскую воду. Милорадович с 31000 славного войска стоит от Калуги к Можайску; у меня здесь до 10000 из рекрут формируется. Силы московской, в семи смежных губерниях — до 120000. И тут прелихая есть конница. У обезьяны Лобанова 26000 свежей пехоты, деньги есть на нужду, и хлеба будет досыта. Неужели и после этого и со всем этим Москву осквернит француз!.. Ваше дело ее сберечь! А наше — держать в чистоте. У меня здесь так смирно, что я и сам дивлюсь. Счастие, что любят и слушаются. Пришаливают французы; сперва я просил, чтобы жили смирно, потом грозил, потом посылал за город гулять в Пермь и в Оренбург. Не унимаются! Ну, а потом — драть! Заговорил мой повар Турне о вольности и что затем идет Наполеон. Люди мои тотчас донесли, на другой день Турне на конной отдули плетьми и в Тобольск. Опять заговорил М-г Мо uton : этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а там привели на съезжую; этого отдуют кнутом. Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует; и эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт... Я, право, в ус не дуо, мне все кажется, что это дурной сон; а страшен сон, но милостив Бог.

За сим обнимаю,

И точно пребываю,

Без слов и без лести,

А просто по чести:

Вам преданный

Граф Ф. Ростопчин

П. И. Багратион – А. А. Аракчееву

М.

Г. Граф Алексей Андреевич! Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии. Это самое важное место понапрасну бросили. Я с моей стороны просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тыс. более 35 часов и бил их, но он но хотел остаться и 14 часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика — неправда; может быть около 4000, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть — война; но зато неприятель потерял бездну. Наполеон, как ни старался, и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться 2 дня, по крайней мере; они бы сами ушли: ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля привести скоро в Москву. В таком случае не надо медлить Государю: где что есть нового войска, тотчас собрать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где они только есть, и быть московским в готовности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро: ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его нехорошо. Но на сие и смотреть не должно, а надо спешить непременно готовить людей, по крайней мере, сто тысяч, с тем, что если он приблизится к столице, всем народом на него навалиться, или разбить, или у стен Отечества лечь. Вот как я сужу: иначе нет способу. Слух носится, что вы думаете о мире, чтобы помириться. Боже сохрани; после всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений — мириться. Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас на стыд поставит носить мундир. Ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может; и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а национальная; и надо поддержать честь свою и все слова манифеста и приказов данных; надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной — и ему отдали судьбу всего нашего отечества... Я, право, с ума схожу от досады, и простите меня, что дерзко пишу. Видно, тот не любит Государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армией министру. Итак, я пишу вам правду. Готовьтесь ополчением: ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя. Большое подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген: он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он все советует министру. Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его Это больно. Любя моего благодетеля и Государя, повинуюсь. Только жаль Государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашей ретирадой мы потеряли людей от усталости и в гошпиталях более 15 тыс., а ежели бы наступали, того бы не было.

Скажите ради Бога, что наша Россия, мать наша, скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное отчество отдавать сволочам, и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть. Бедный Пален от грусти в горести умирает, Кноринг умер кирасирский вчерась. Ей Богу беда, и все от досады и грусти с ума сходят. Спешите присылать нам больше людей на укомплектование; милицию лучше раздать нам в полки; их перемешаем и гораздо лучше, а ежели одних пустить — плохо будет. Давайте и конных — нужна кавалерия. Вот мое чистосердечие. Завтра я буду с армией в Дорогобуже и там остановлюсь. И первая армия за мною тащится. Не смел остаться с 90 тыс. у Смоленска. Ох, грустно, больно: никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога. Лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.

Почти то же самое Багратион писал 14 августа Ростопчину, сделав к своему письму следующую характерную приписку:

Р. 5. От Государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что Государь ему запретил давать решительные сражения и все убегает. По-моему, видно, Государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, что русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется. Простите, что худо писано и во многих местах замарано, спешил, и мочи нет от усталости.

ПОЛКОВОДЕЦ

(Барклай де Толли)

У русского царя в чертогах есть палата:

Она не золотом, не бархатом богата,

Не в ней алмаз венца хранится под стеклом;

Но сверху до низу, во всю длину, кругом,

Своею кистию свободной и широкой

Ее разрисовал художник быстроокий.