Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Кошель Петр Агеевич

***

Путь наш шел мимо богатых дач, окруженных тенистыми садами. Тысячи куполов и колоколен отражали лучи ярко блиставшего солнца. Зрелище это было так ново, что можно было вообразить себя в Азии. Как ни радовала нас мысль, что наконец-то прекратятся паши бедствия вступлением в Москву, а какое-то тревожное чувство отравляло эту радость.

Едва прошли мы городские ворота, как навстречу нам на дрожках подкатил лазаретный чиновник, который имел поручение вести нас в шереметевский госпиталь, назначенный для императорской гвардии. Мы последовали за этим офицером по длинным улицам, обстроенным красивыми домами. Наконец, вышли на большую площадь, где находится шереметевская больница: прекрасное строение с колоннами, скорее похожее на дворец. Военные врачи госпиталя тотчас же вышли принять нас.

На ту пору барон Ларрей прислал за мной офицера, который и повел меня в Кремль. На внутренней площади этой крепости, перед арсеналом, император только что кончил смотр войскам. Войска уже прошли, но Наполеон еще оставался на месте, окруженный генералами и штабом. Заметив в группе офицеров барона Ларрея, я слез с лошади и подошел к нему. Выслушав мой рапорт о состоянии раненых, он выразил мне свое удовольствие и тотчас же пошел доложить императору. Я видел, как барон вступил в круг офицеров, стоявших в виду императора...

Барон Ларрей передал мне одобрительные слова императора и затем пригласил меня к себе обедать.

Барон помещался в прекрасном доме, очевидно, знатного человека, в богато меблированных покоях. Кроме меня, приглашены еще два линейных полковника и комендант гвардейской артиллерии. Стол уже был накрыт.

Обед, которым

нас угостил барон, был отличный, далеко не бивачный. Я не понимал, откуда достали столько разной провизии. Вин было много и между ними и шампанское. Давно я не обедал так вкусно. К ночи я воротился в шереметевский госпиталь, где мне отвели великолепную квартиру.

На другое утро, когда я, проснувшись, увидел себя на богатом диване, в светлой комнате с большими окнами и картинами на стенах, я не верил, что нахожусь в Москве, что... сев на лошадь в Париже, я проехал на пей около трех тысяч верст и слез с нее уже в столице России, в этом священном городе Русской империи.

После зрелища жалких городов, обстроенных деревянными домами и с немощеными улицами, в грязи которых вязли ноги, приятен был вид красивых домов, дворцов, церквей, площадей и чистых вымощенных улиц. Когда я прошелся по улицам Москвы, я нашел, что она не походит ни на один из европейских городов. Архитектура зданий представляла смесь всевозможных стилей: татарского, китайского, индийского, византийского, греческого, итальянского, готического. Улицы широкие, прямые, чистые, хорошо вымощенные. В центре города было много садов. Во многих домах окна были из цельного стекла. Бесчисленное множество церквей представляли из себя группы колоколен, башен, башенок, куполов самых пестрых цветов и самых разнообразных форм, красиво рисовавшихся на горизонте. Подле богатых домов вельмож странно было видеть деревянные невзрачные домишки, жилища их крепостных слуг. Такого рода контраст не встретишь в других европейских городах.

Де-ла-Флиз

Французские историки о Ф. В. Ростопчине:

«В своих патриотических памфлетах против Франции, в своей переписке, в своих воспоминаниях, он является одним из наиболее проникнутых французской культурой русских людей, находившихся в то же время под сильнейшим влиянием предрассудков, враждебных Франции. Он выдавал себя за ярого русского человека старого закала, заклятого врага французских мод, идей, парикмахеров и наставников. Обстоятельства заставили царя назначить Ростопчина московским главнокомандующим. С этой минуты Ростопчин пустил в ход все средства, чтобы воодушевить вверенное его управлению населений на борьбу с врагом; он выдумывал разные истории про патриотов-крестьян, распускал слухи о чудесах, издавал бюллетени о победах над французами, снискивал расположение народной массы и духовенства показным благочестием, устраивал крестные ходы с «чудотворными» иконами, приблизил к себе Глинку и других патриотических писателей. Он организовал сыск, свирепствовал против русских, заподозренных в либеральных или «иллюминатских» идеях, против распространителей слухов, благоприятных Наполеону; приказал окатывать болтунов водой и давать им слабительное, наказывать розгами иностранцев, хваливших Наполеона; велел зарубить саблями одного русского, виновного в том же преступлении, сослал в Нижний Новгород 40 французов и немцев, среди которых был и актер Думерг, оставивший описание этого тягостного путешествия.

7 сентября Москва услышала ужасающую бородинскую пальбу. Вечером Ростопчин возвестил о большой победе. Этому не поверили, и богатые люди начали выезжать из города. Вскоре Ростопчин пожаловался царю, что Кутузов обманул его, а Кутузов в свою очередь запросил, где же те 80 000 добровольцев, которых обещал ему прислать московский главнокомандующий. Жители стали еще поспешнее покидать столицу . Понимая, что город потерян, Ростопчин поторопился отправить в Петербург проживавших в Москве сенаторов, чтобы Наполеон не нашел никого, с кем можно было бы начать переговоры; он ускорил отправку из Москвы дворцового имущества, музеев, архивов, «чудотворных» икон. Другие мероприятия Ростопчина еще более знаменательны: он передал народу арсенал, открыл казенные кабаки и разрешил толпе вооружаться и напиваться, открыл тюрьмы н распустил арестантов по городу, вывез все пожарные насосы, которых в Москве было до 1600. Некоторые его тогдашние замечания лишь впоследствии стали понятны; так, принцу Евгению Вюртембергскому он сказал: «Лучше разрушить Москву, чем отдать ее»; своему сыну: «Поклонись Москве в последний раз, —через полчаса она запылает».

***

Любопытствуя узнать, что делается на большой Арбатской улице, по которой, как я думал, неприятель должен входить, а он, напротив, вошел во все заставы, который на стороне к городу Смоленску, то есть в Дорогомиловскую, Пресненскую, Тверскую, Миусскую и другие, я взял с собой чиновника и вышел из Кремля. В это время на Ивановской колокольне ударил колокол к вечерней молитве. Лишь только я с чиновником вышли из Кремля, то встретили пьяного господского человека, у которого в одной руке было ружье со штыком, а в другой карабин. Сей человек был в самом безобразном виде и, покачиваясь то в ту, то в другую сторону, что-то бормотал про себя. Я, усмехнувшись, сказал бывшему со мною чиновнику довольно громко: «Вот видишь, что значит безначалие», и отошел уже от сего пьяного несколько шагов, как кинул он в меня ружье со штыком, которым, слава Богу, не попал, но вслед за ним кинул и карабин, которым ушиб меня крепко в ногу. Почувствовав чрезвычайную боль в ноге, я воротился и кой-как дотащился до Вотчинного Департамента.

В 4 часа пополудни пушечные выстрелы холостыми зарядами по Арбатской и другим улицам возвестили вход неприятеля в московские заставы. Я считал выстрелы: их было 18; звон на Ивановской колокольне утих, и вскоре Троицкия ворота в Кремле, которые были наглухо заколочены, и только одна калитка для проходу оставлена, выломлены и несколько польских улан въехало в Кремль через оные. Место это из окон Вотчинного Департамента видно, ибо некоторые окна прямо против Троицких ворот. Я вскричал: «Верно, это неприятель!» — «Э, нет, — отвечал мой знакомый, пришедший в Департамент со мною проститься, — это наш арьергард отступающий». Но увидели мы, что выехавшие уланы стали рубить стоящих у арсенала несколько человек с оружием, которое из оного только что взяли, и уже человек десять пали окровавленные, а остальные, отбросив оружие и став на колени, просили помилования. Уланы сошли с коней своих, отбили приклады у ружей, и без того к употреблению не годящихся, забрали людей и засадили их в новостроящуюся Оружейную палату. Я запер вход и выход в Вотчинный Департамент, взял ключи к себе и приставил к дверям к каждой по одному инвалиду, при Департаменте служащих, приказав тотчас уведомить меня, коль скоро кто будет стучаться.

Вскоре, за передовыми польскими уланами стала входить и неприятельская конница: впереди ехал генерал, и музыка гремела.

Это войско входило в Троицкие и Боровицкие ворота, проходило мимо сенатского здания и вышло в Китай-город через Спасские ворота; шествие этой конницы продолжалось до глубоких сумерек беспрерывно. Ввезена в Кремль пушка и сделан выстрел к Никольским воротам, холостым зарядом, вероятно, сей выстрел служил сигналом.

Один из инвалидных солдат, которых я поставил у входа дверей в Департамент, пришел ко мне и сказал, что кто-то стучится крепко в двери. Я отпер. Это были люди мои, которые остались на квартире. Они сказали, что неприятель овладел уж совершенно Москвою, и что в дом, в котором я жил, взошло около 40 человек, но что им никакой обиды сделано не было. Когда стало смеркаться, то пламя зажженного утром москательного ряда осветило комнаты Департамента так, что никакой надобности не было в свечах. Круглый в сенатском здании двор занят неприятельскими солдатами, и видно было из окон Департамента, что несколько человек бегало с огнем по комнатам, в которых присутствовали сенаторы, выкидывали столы и стулья на двор для бивак своих. Хотя ночь эта и была ужасная ночь для меня, но, слава Богу, никто из неприятелей не входил в Вотчинный Департамент, и как я сам, так и все, бывшие при мне, оставались спокойны.

А. Бестужев-Рюмин

Письмо приказчика Максима Сокова к И. Р. Баташову

Милостивый государь: Иван Родионович! 2

сентября в 5-м часу вечера вступили в Москву французские войска. Король Неапольский, ведя авангард на Коломенскую дорогу, остановился у вашего дома, будучи верхом; уверял всех нас, чтоб мы ни малейших обид не страшились. Назначил своею квартирою ваш дом, поставил большой караул и, проводя за заставу многочисленную кавалерию, составляющую страшный авангард, в 7-м часу вечера возвратился в дом ваш с 30 генералами и множеством чиновников . Для всех приготовили мы ужин, нарочито сытный; только белого хлеба и калачей найти было не можно, ибо калашни и хлебни во всей Москве были разбиты и хозяевами оставлены, почему и был только черный ржаной хлеб. Королю же нашел четверть сайки у дворовых детей. Генералы сперва гневались и говорили, что свиньи только кушают такой хлеб; однако ж, будучи голодными, принялись и за него. Король, войдя в дом, потребовал меня, как вашего приказчика. Явясь со свечой в руках, я провожал его по парадному этажу через все покои... Ему подали кушать в красную гостиную одному, а генералам и прочим в столовой зале. Свита бесчисленная. Ужин кончился. Всякий генерал требовал пышной постели, всякий — особый покой; покоев много, но постелей набрать было негде, ибо на холопской постели спать никто не хотел, а потому с угрозами всякий требовал такой, какой кому хотелось. Всю ночь нас, как кошек за хвост, то туда, то сюда таскали. Свечи горели всю ночь и в люстрах, и в лампах. Оставить было опасно, а гасить не посмели, потому всю ночь бродили мы, как тени. Король спал в спальне, дежурные генералы в диванных и гостиных, и верхний этаж был полон чиновников свиты королевской. В 9-м часу вечера загорелись скобяные и москательные ряды и новый гостиный двор, за Яузским мостом дом Лапина и подле его другой, деревянный. К утру 3-го сентября у нас на горе подле Кирпичова и вниз к Яузе деревянные домы занялись также, и Сикеринская фабрика близка была к пожару. Архидиаконские богадельни и поповские домы; но наши люди, защищая конюшни свои и магазины, не допустили загореться ни богадельням, ни поповским домам, и пожар 3-го числа поутру тем кончился. Домы до Яузы с горы все сгорели, а гостиный двор все еще дышал пламенем. Мы вторник, то есть 3-е число, провели в величайших суетах, ибо как проснулись чиновники, то требовал всякой того, чего кто хотел: иной чаю, иной кофе, иной белого вина, шампанского, бургонского, водки, рейнвейна и белого хлеба... Пожар сильный свирепствовал на Покровке, опустошал Немецкую Слободу и около Ильи Пророка. Ночь была тож страшная от пожаров и войск французских. В среду, 4-го сентября, король, пообедав, поехал в поле верхом к армии. Ветер подул с запада самый жесточайший, с сильными и необыкновенными порывами; загорелись домы за Москвой-рекой от Каменного моста, и пожар столь сделался ужасен, что никак описать невозможно... Я, видя, что спасения нет ниоткуда, собрав свои оставшиеся бумаги, отнес под контору, в чаянии, что пожар там не проникнет их, и прочее нужное туда убрав, где многих семейств были сундуки и крохи, прибежал к трепещущим моим сотоварищам дворовым, кои, собравшись в саду, как устрашенные агнцы, в кучке ожидали с сухарями на плечах моего прибытия; не знали, где мы можем не сгореть, решились и пошли все; кто был обременен детями, кто хлебами и сухарями, кто лоскутьями и одежонкою, ибо не могли знать, куда мы должны будем прибегнуть по разрушении дома. Пошли через Яузу на Хованскую гору: тут на переходах солдаты французские начали проходящих грабить, у кого что было, остановили и меня. Я рвался и думал броситься с переходов в воду, ибо у меня было в карманах 1 200 руб. ассигнаций; но явился к реке верховой солдат, вынул пистолет, прицелился стрелять в меня; товарищи мои, глядя с другого берега на мое положение, трепетали. Стоящий солдат на переходах вынул из кармана моего сверток ассигнаций от 4-х до 500, развернул, в тож время сильный ветер вырвал из рук его ассигнации и рассеял в грязь и воду Яузы. Верховой кричал, чтобы с переходов сошел и, ему их собрав, подал. На переходах стоящий держал меня и не пускал, однако ж я вырвался, спрыгнул к рассыпанным ассигнациям и вместо, чтоб собирать их, побежал с остальными чрез воду к кучке наших странников; солдаты за мною не погнались и, видно, потому, что не хотели один другому оставить рас-сеянных ассигнаций, а потому мы спокойно достигли на гору в кусты. Здесь к ужасу усмотрели беглых и раненых русских солдат или мародеров и после узнали, что они жили грабежом проходящих; однако ж, как нас было много, то и не смели нас до ночи грабить... На той стороне Яузы, где мы укрывались, тож все занялося, и пламя объяло всю Москву, слилось, клубилось и все пожирало без изъятия; воздух наполнился несносным смрадом, и атмосфера, как мутная вода, летающею золою, от чего у всех нас глаза налилися кровью, и мы едва друг друга узнавали, несмотря что ночь от пламени была светла, как мрачный день... Мы отделились от всех и, посадя в гряды капусты детей и женщин, стояли вокруг их на карауле и через четверть часа услыхали стенящаго человека за сто от нас шагов; ребят наших часть туда побежали и увидали, что русские раненые и беглые солдаты не только ограбили бедного обывателя, руки и ноги переломали, но и старались убить до смерти... Я, прибавя команды, с нею отправился с дубьем в руках к укрывшимся разбойникам, нашли 12 человек, лежащих по траве и кустам с подвязанными руками и с связанными головами; тут же и те самые, кои что ограбили и убили обывателя; ребята мои, озлобясь, ударили в дубье, и мнимораненые, вско-ча, хотели бежать, но были в атаке и прибиты жестоко... После сего начало светать, и пламя казалось утомленным. Домы наши и прочие жалкую изображали картину разрушения. 5-го числа утром в 5 часов прибрели мы все к своему дому, расположились все в саду, тут же несколько десятков посторонних столь же несчастных упросили со слезами принять их в наше бедное общество, что с общаго согласия и было принято. И нас по саду и по беседкам собралось до 150-ти человек. С трудом можно было пробраться на большой двор, ибо нагорелые стены дышали несносным жаром, однако ж по улице в большие ворота достиг я большого двора. Тут увидел, что главного корпуса верхний и парадный этажи превращены в груды камней, нижний же этаж весь уцелел; мы сердечно тому были обрадованы в чаянии, что можем укрыться от стужи и непогоды; но войти в покои было невозможно, ибо каменные своды и на них кирпич и щебень наваленные составляли в покоях ниж-няго этажа смертельный жар... И так в сей же день 5-го сентября начался всеобщий грабеж. С рассветом дня, я первый, будучи у больших ворот, взят четверыми солдатами, кои сняли сапоги, камзол и штаны, и с ними остальных лишился ассигнаций. Потом на всю нашу бедную артель солдаты, как саранча, напали и каждого обнажили и ограбили. В покоях тоже, что от пламени уцелело, грабили и били. Кладовые все и сундуки разбили и все пограбили, что ни было, укладывали иные в фуры и увозили. В магазине не только двери разбиты, но и стены в двух местах проломаны... и товары разбросаны, кои, стараясь спасти, много раз мы собирали и запирали для того, чтоб обыватели не тащили; но французы новые, видя запертой амбар, всегда замки сбивали в чаянии найти добычу; но, не найдя, бросали распертой амбар, из коего жители тащили вязанками, что ни попало... В сей день 5-го сентября непрестанно всех нас грабили и раздевали каждого по 10-ти и более раз. Я и многие к ночи остались без рубашек и босые; я провел ночь в одной худой шубенке, впрочем наг и бос. 6-го сентября день тож начался грабежом, отнимали даже из рук куски хлеба, ибо уже одежды ни на ком, кроме лохмотьев и рогож, на нас не было... 7-го, 8-го, 9-го и 10-го поступали с нами одинаково и раздевать лохмотья наши не переставали; и день, и ночь отдыху не было, одни только уходят, другие являются. 11-го пошел я к королю просить защиты, он от нас переехал квартировать в дом Разумовского, что на Гороховом поле у Вознесенья; по приказу его написан мне аттестат и рекомендация коменданту защищать дом ваш, меня и людей при мне. Комендант на том же аттестате подписал, чтоб везде меня не обижали и дом и домашних наших не грабили. На офицеров билет сей действовал, но солдаты, не смотря, грабить продолжали с одинаковым зверством. Потом 13-го все ваши дворы и сады наполнились обозами с больными и ранеными, всех нас почти вытеснили из наших убежищ, и мы переколачивались где день, где ночь, в ожидании к лучшему перемены. Сказали, что и полиция учреждена, но грабежи не переставали. Оставалась одна надежда на мир; но о нем и слуху нет. Хлеба нигде достать не можно, да и впредь надежды не видать, ибо иной пожжен, иной забран войсками, а с полей возят от всех сторон снопами для лошадей...