Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Кошель Петр Агеевич

20 октября (1-го ноября), как и предыдущую ночь, мы провели в лесу, на краю дороги; за последние дни мы начали питаться кониной. Небольшое количество провианта, которое мы могли унести с собой из Москвы, уже истощилось, и нужда давала себя чувствовать вместе с усиливающимся холодом. Что до меня, то у меня еще оставалось немного риса; я берег его на случай крайности, предвидя в будущем нужду еще гораздо большую.

В этот день я опять находился в арьергарде, состоявшем из унтер-офицеров. Дело в том, что уже многие солдаты начали отставать, чтобы отдохнуть и погреться у костров, оставленных войсками, проходившими раньше нас. По пути я увидал по правую сторону нескольких рядовых из разных полков, между прочим, и гвардейских,

собравшихся вокруг большого костра. Меня послал майор с приказом, чтобы они следовали за нами; подойдя, я узнал Фламана, моего знакомого драгуна. Он жарил кусок конины, вздетой на острие сабли, и пригласил меня поесть с ним. Я передал ему распоряжение следовать за колонной. Он отвечал, что отправится, как только утолит свой голод. Но он чувствовал себя очень плохо, потому что принужден был идти пешком в своих кавалерийских ботфортах: накануне, в стычке с казаками, в которой он убил троих, его лошадь вывихнула себе ногу, и он должен был вести ее под уздцы. К счастью, человек, находившийся при мне, был близким мне лицом, и у него была в ранце запасная пара башмаков, которые я и отдал бедному Фламану, чтобы он мог переобуться и продолжать путь как пехотинец. Я простился с ним, не думая, что уже больше не увижу его: два дня спустя я узнал, что он был убит на опушке леса в ту минуту, когда он, вместе с другими отсталыми, собирался развести костер и отдохнуть...

23-го октября (4-го ноября) мы форсированным маршем направились в Дорогобуж... С большим трудом мы добрались туда; огромнее количество выпавшего снега мешало нам идти. Одно время мы даже заблудились, и, чтобы оставшиеся позади люди нагнали нас, мы больше двух часов били ночной сбор, пока не дошли до места, где когда-то был город; теперь он весь выгорел, за исключением нескольких домов.

Было часов 11, когда мы устроились, наконец, на биваках и, благодаря остаткам от сгоревших домов, нашли достаточно топлива, чтобы развести костры и погреться. Но мы терпели во всем недостаток и были до такой степени измучены, что не могли даже найти лошадь и украсть ее, чтобы потом съесть, — и вот мы решили сперва хорошенько отдохнуть. Один солдат роты притащил мне для спанья тростниковые циновки; разостлав их перед костром, я улегся, положив голову на ранец, а ноги протянул к огню...

25-го октября (6-го ноября) стоял такой туман, что ни зги не было видно, и трещал мороз свыше двадцати двух градусов; у нас губы слипались, внутри носа стыло, и самый мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре падал снег небывало крупными хлопьями; не только не видно было неба, по даже и тех, кто шел впереди нас...

Мы остановились неподалеку от леса: чтобы двинуться дальше, надо было долго дожидаться, — дорога была узкая, а скопление народа значительное...

За те полчаса, что мы стояли на месте, у нас умерло несколько человек. Много других свалилось еще, пока колонна была в движении. Словом, наши ряды уже начали заметно редеть, а это было еще начало наших бедствий! Когда мы останавливались закусить наскоро, то пускали кровь брошенным лошадям или тем, которых удалось стащить незаметно.

Кровь собирали в котел, варили ее и ели.

Но часто случалось, что только успевали развести огонь, как приходилось немедля съедать это кушанье почти в сыром виде, потому что получался приказ идти дальше или вблизи показывались русские. В последнем случае не очень стеснялись — я не раз видал, как часть солдат преспокойно себе закусывала в то время, как другая отстреливалась от русских. Но когда являлась настоятельная необходимость и непременно требовалось сниматься с места, то уносили с собой котел, и каждый на ходу черпал из него пригоршнями и ел; поэтому у всех лица были выпачканы в крови.

Зачастую, когда приходилось бросать заколотых лошадей, потому что некогда было разрезать их, люди нарочно отставали и прятались, чтобы их не заставляли следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как хищные звери;

редко случалось, чтобы эти люди появлялись среди нас — они или попадали в плен к неприятелю, или замерзали...

В этот день всех нас те рзал голод, а меня еще вдобавок съедали паразиты, напавшие на меня накануне. У нас не было ни кусочки конины, чтобы поесть; мы рассчитывали на нескольких отставших людей нашей роты, думая, что они отрежут кусок мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодом, я испытывал ощущения, которых невозможно передать...

Я зашагал по направлению к лесу, точно в самом деле должен был встретить там человека с хлебом. Дойдя до леса, я с четверть часа шел по опушке, потом, круто повернув влево, по направлению, совершенно противоположному нашему биваку, я увидал почти на опушке костер и сидевшего над ним человека. Я остановился наблюдать и рассмотрел, что над огнем у него висит котелок, в котором он что-то такое варит: взяв нож, он погрузил его туда и, к великому моему удивлению, вытащил картофелину, помял ее, но снова положил в котел, вероятно, потому, что она была еще сыра.

Я хотел подбежать и броситься на него, но, боясь, что он ускользнет, опять вошел в лес и, сделав маленький обход, украдкой подошел к незнакомцу сзади. Но в этом месте было много хворосту, и, подходя, я порядочно нашумел. Он обернулся, но я очутился у котла и, не дав ему времени заговорить, обратился к нему: «Товарищ, у вас есть картошка, продайте мне или поделитесь со мной, иначе я унесу весь котел!» Пораженный таким решением и видя, что я подхожу с саблей, намереваясь поудить в котле, он возразил, что картофель не принадлежит ему, что это собственность одного польского генерала, расположившегося неподалеку, что он денщик генерала и что ему ведено было спрятаться, чтобы сварить картофель и запастись им на завтра.

Не отвечая ни слова, я собирался взять несколько штук, подавая ему, однако, деньги в уплату, но он остановил меня, сказав, что картофель еще не сварился, и в доказательство вынул одну штуку, чтобы дать мне пощупать. Я выхватил ее у него из рук и съел ее. «Вы сами видите, что их есть нельзя, — сказал денщик, — спрячьтесь на минуту, постарайтесь, главное, чтобы вас не увидели, покуда картофель не поспеет; тогда я, пожалуй, поделюсь с вами».

Я поступил по его совету, засел в кусты неподалеку, чтобы не терять его из виду. Минут через пять-шесть — не знаю, воображал ли он, что я ушел далеко, — но он встал, озираясь по сторонам, схватил котелок и побежал. Но ему не удалось уйти: я тотчас настиг его и пригрозил отнять все, если он не отдаст мне половину. Он опять отвечал, что это принадлежат его генералу. «Хотя бы самому императору! Мне нужен этот картофель, я умираю от голоду!» Убедившись, что ему от меня не отделаться иначе, как дав мне того, что я требую, он и ушел. Он вернулся ко мне назад и дал еще пару; картофель еще не совсем сварился, но я не обратил на это внимания, стал есть одну, а остальные спрятал в ягдташ. Я рассчитал, что этим прокормлюсь три дня, съедая по три картофелины в дополнение к куску конины...

Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, не добыл ли я чего-нибудь; я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я устроился, как и в предыдущие дни: вырыл себе ямку, т. е. ложе в снегу, а гак как у нас не было соломы, то я разостлал свою медвежью шкуру, чтобы на ней улечься, и положил голову на подбитый горностаем воротник, которым и прикрылся. Но перед сном я мог съесть еще одну картофелину; это я и сделал, прячась за своим плащом и стараясь не жевать громко: я боялся, чтобы не догадались, что я ем; потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свой ягдташ с продовольствием. Несколько раз ночью я заботливо шарил в нем рукой, пересчитывая свои картошки. Так я и провел всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что доставил мне случай: с моей стороны это был эгоистический поступок, которого я никогда себе не прощу...