Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия
Шрифт:
Офицерские шарфы и шляпы
К 1812 году основным головным убором генералов, чинов императорской свиты и квартирмейстерской службы, военных инженеров, военных врачей и чиновников являлись черные треугольные шляпы образца 1802 года из тонкого плотного войлока или фетра. Переднее поле шляпы было высотой около 25 см, заднее — около 28 см, а боковые углы шляпы отстояли от тульи на 13,5 см с каждой стороны. Поля были пришиты к тулье и сшиты между собой в верхней части. Для жесткости в края полей изнутри подшивали полоски китового уса или металлическую проволоку. На переднем поле нашивалась круглая кокарда из черного шелка с оранжевой оторочкой и пуговицей, на которую пристегивались галунная петлица у штаб- и обер-офицеров или витой жгут из плетеного
Офицерские нагрудные знаки
В 1812 году для различия чинов штаб- и обер-офицеров, служивших в пехоте, артиллерии и пионерных полках, находились в употреблении знаки образца 1808 года: серповидной формы, с двойным выпуклым ободком и двуглавым орлом, увенчанным короной. Изготовлялись знаки из тонкой листовой латуни с серебрением и золочением ободка, орла и поля знака, в зависимости от чина. Так, у прапорщиков знаки серебрились целиком, а у подпоручиков на знаках были золоченые ободки. У поручиков при серебряном поле и ободке орел был золоченым, а у штаб-капитанов серебрилось только поле знака, а орел и ободок были покрыты позолотой. У капитанов, наоборот, поле знака было золоченым, а ободок и орел серебряными. На майорских знаках поле и ободок были золочеными, а орел оставался серебряным. На знаках у подполковников поле и орел покрывались позолотой, а серебряным оставался только ободок. У полковников знаки были золочеными целиком. Носили знаки на черных с оранжевыми каемками лентах, продетых в металлические ушки, припаянные на обратной стороне знаков. У офицеров, служивших в гвардейской пехоте, лейб-гвардии Артиллерийской бригаде и лейб-гвардии Саперном батальоне, учрежденном в конце 1812 года, знаки были более широкие в средней части, а орел на них был меньшего размера (1), с лавровой и дубовой ветвями и атрибутами воинской славы, помещенными под ним. Различие деталей знаков, в зависимости от чинов офицеров гвардейских частей, было таким же, как в армейских частях, с той разницей, что в гвардии отсутствовали чины майоров и подполковников. На знаках обер-офицеров лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков имелись также выпуклые изображения цифр, обозначавших дату сражения под Нарвой.
Под Тарутином
Кружок офицеров снова собрался у костра, где лежал труп Усаковского...
Порешили тут же, где он пал, выкопать ему могилу. И могила была выкопана быстро. Копали ее сами офицеры не лопатами, а саблями, в знак особого сочувствия покойнику. Завернули его в плащ всего — с раздробленной головой до ног — не его первого, не его и последпяго хоронили так на походе. Засыпав свежую могилку землей, снова по-прежнему уселись тут же вокруг костра и припомнили все, что кто помнил хорошего из жизни покойника; а потом скоро перешли и на другое: не такое было время, чтоб долго вспоминать про убитых товарищей — на это смотрели как на разлуку, и быть может, ненадолго...
Разговор оживился. Серебряный кубок Давыдова переходил из рук в руки. В дружеском кружке виднелись новые лица, в том числе и молодое, задумчивое, цыгановатое лицо Жуковского в ополченском костюме.
— Господа! — торжественно произнес Бурцев, который успел с горя хватить больше других и был в возбужденном состоянии. — Господа! Сегодня на привале, толкаясь меж московскими
— Что? Стихи? — отозвалось несколько голосов, и все обернулись к Давыдову.
Давыдов с удивлением смотрел на Бурцева: «Ты, брат, перепил, кажись?»
— Нет, я не перепел, — скаламбурил Бурцев: — да ты, брат, и не туда попал... Строчили под кустом такое, я вам доложу...
И он коварно, подмигивая и щурясь, взглянул на Жуковского. Жуковский давно сидел как на иголках.
— Строчили, господа, вот что, — продолжал Бурцев: «Певец во стане русских воинов».
— Кто же это? — спросил Давыдов.
— А вон наша красная девушка, — указал Бурцев на Жуковского.
Жуковский, который совсем покраснел, хотел было уйти; но его стали упрашивать прочесть стихи, говорили, что нехорошо таиться от товарищей, что они все теперь — одна семья. Жуковский говорил на это, что его стихи не кончены, что это только наброски, задуманные, но не исполненные картины, что в них нет связи, не везде отделан стих; но ничего не помогло: его просили прочесть хотя отрывки. Нечего делать: он полез в карман, вынул оттуда небольшую, темно-малинового бархата книжечку, вышитую разноцветными бисерами и светлорусыми, словно лен, женскими волосами (подарок перед разлукой), подсел ближе к костру и несмелым, дрожащим голосом начал:
На поле бранном тишина,
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.
Приступ был удачен. Все слушали затаив дыхание. Давыдов сидел глубоко задумчивый: он чутьем поэта ощутил мастерство стиха: он чувствовал веянье таланта. Бурцев с благоговением смотрел на цыгановатое, робкое и скромное лицо поэта и не шевелился. Дурова сидела бледная, несмотря на красноватый отблеск костра. Все ждали — даже в темноте виднелись лица солдатиков, на которых падал огонь от костра — и они слушали. Жуковский, у которого дрожали руки, как и голос, продолжал с большей силой:
Наполним кубок круговой!
Дружнее! руку в руку!
Запьем вином кровавый бой
И с падшими разлуку.
Он взглянул на то место у костра, где недавно зарыли Усаковского; у Дуровой вырвался из груди глубокий вздох, словно стон — все взглянули на нее; но Жуковский с силой продолжал чтение:
Кто любит видеть в чашах дно,
Тот бодро ищет боя...
О, всемогущее вино,
Веселие героя!
Он остановился. Ропот одобрения был единодушный. Бурцев не усидел и бросился целовать поэта, восторженно повторяя:
— Бесподобно! бесподобно! «Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя!» Божественно! «О, всемогущее вино, веселие героя!» Пребожественно! Выпьем же, Вася, друг, цыпочка! — И он душил бедного поэта; тот защищался, краснея еще более.
— Перестань, Бурцев, ты задушишь его, — вмешался Давыдов.
С трудом усадили забияку и просили Жуковского продолжать. Тот снова отговаривался, что далее у него не все выправлено; но его попросили — и он, повернув листок, начал:
Отчизне кубок сей, друзья!
Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,