Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I
Шрифт:
Когда Сегюр собирался уезжать во Францию, императрица в прощальной беседе сказала ему, что он, вероятно, застанет свою родину охваченною «опасною болезнью и в страшной лихорадке»; к этому она прибавила, что Сегюр, вероятно, сделается «сторонником народного дела», между тем как она «уже по своему ремеслу останется верною аристократическому началу». Поэтому вполне естественно, что Екатерина была страшно возмущена знаменитым постановлением 4 августа 1789 г., когда Национальное собрание в ночном заседании вотировало отмену дворянских титулов и привилегий. В самых резких выражениях она порицала образ действий либеральных депутатов от дворянства и духовенства, подавших свои голоса в пользу такой радикальной меры. Эгильон, Ноайль и другие инициаторы августовских декретив, по ее мнению, поступали так не по-дворянски, умаляя заслуги и деяния своих предков, только потому, что были весьма дурно воспитаны; а это дурное воспитание происходило оттого, что французское правительство закрыло повсеместно Иезуитские школы. Отмена дворянского достоинства являлась в глазах русской императрицы «сумасбродной мерой». Лишая дворян тех привилегий, которые они заслужили своими доблестными трудами, Национальное собрание, по мнению Екатерины, совершало акт величайшей несправедливости.
Что касается Людовика XVI, то Екатерина уделяла ему много внимания; она то выражала сожаление по поводу его злоключений, то возмущалась его уступчивостью, то негодовала на французский народ за его черную неблагодарность по отношению к своему королю. После того, как король из Версаля был перевезен в Тюльери в октябре 1789 г., ей начинает казаться, что его ожидает судьба Карла I. Екатерину глубоко поразил тот факт, что Людовик XVI согласился принять черезчур либеральную конституцию. «Можно ли, — говорила она, — помогать королю, который сам не знает своих выгод».
Она обвиняла Людовика XVI в том, что подобным образом действий он сделался, так сказать, «главой революционеров». Екатерина была вне себя, топала ногами, читая известие о принятии христианнейшим королем противо-христианской конституции. По ее мнению, король этим актом как бы отлучил сам себя от лона католической церкви. Она считала этот поступок низким, дискредитирующим самого короля; он сделался тем самым, по ее словам, презренным и смешным. Она возмущалась уступчивостью Людовика XVI. Когда он согласился на изменение своего титула и стал называться «королем французов», Екатерина открыто признала этот поступок короля нелепым и преступным нарушением векового обычая, достойного благоговения.
Ужасным преступлением Екатерина также считала закон об ответственности министров; по ее мнению, после этого все министры должны будут очутиться на галерах.
Принимая близко к сердцу судьбу французского короля, Екатерина еще в сентябре 1789 года признавалась Храповицкому, что она предпочла бы увидеть Людовика XVI изгнанным из Версаля и запертым в Меце: «тут бы дворянство к нему пристало». Сегюру же она говорила, развивая ту же мысль, что Генрих IV называл себя первым дворянином и что Людовик XIV, по его собственным словам, в затруднительных обстоятельствах «стал бы во главе дворянства». Поэтому в Петербурге с неподдельной радостью было принято известие о бегстве короля из Парижа, а когда выяснилось, что попытка к бегству не удалась, то в Екатерине недавняя радость сменилась горьким разочарованием.
Людовик XVI (портрет Dumelin)
За последние 7–8 лет своей жизни Екатерина в связи с французскими событиями пережила сложный внутренний кризис. При наступлении революции она была далека от мысли, что новые политические принципы грозят существованию других европейских государств. Так, 4 декабря 1791 года она писала в одной полуофициальной записке: «Нет никакого основания бояться Франции, которая вскоре должна будет возвратиться к монархическому началу». Однако уже в это время у нее начинают появляться тревожные мысли, и она спешит поделиться ими со своими корреспондентами. Так, в письме к Гримму она с некоторой долей сожаления говорит: «Несчастные французы стремились к свободе, а теперь терпят иго тиранства». Тот же тревожный тон ярко проявляется и в другой записке, вышедшей из-под ее пера. «Летописи прошедших времен, — пишет императрица, — доказывают, что государства, опустошаемые безначалием и лютостями, от оного проистекающими, весьма опасны соседственным сторонам бывают. Кровавые междоусобия, разоряя области и города, ввергают народы в нищету и отчаяние и, отъемля личную и имущественную безопасность, тем самым соделывают их мятежными и к браням склонными». Довольно подробно суждения Екатерины по поводу французской революции переданы в записках ее статс-секретаря Грибовского. «Мы не должны, — говорила она в разговоре с ним, — предать добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. Древние за одно утесненное правление воевали против сильных; почему же европейские государи не устремятся на помощь государю и его семейству, в заточении находящемуся. Безначалие есть злейший бич, особливо когда действует под личиною свободы, сего обманчивого призрака народов. Европа скоро погрузится в варварство, если не поспешать ее от оного предохранить. С моей стороны, я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устрашения сих беснующихся. Благочестие к сему возбуждает, религия повелевает, человечество призывает, а с ними драгоценные и священные права Европы сего требуют».
Однако, хотя Екатерине и много приходилось писать по поводу кровавых событий, переживаемых Францией, но от нее, как это ни странно, ускользал самый смысл революции. И деятели и учреждения революционной Франции проходили перед нею в каком-то калейдоскопе, и она не была в состоянии подметить в них сколько-нибудь существенной разницы. Огульно осуждая всех решительно деятелей 1789–96 гг., она зачисляла в лагерь революционеров и умеренных конституционалистов и ярых приверженцев террора. По вполне верному замечанию Ларивьера, «законодательное собрание, конвент, комитет общественного блага, жирондисты, „равнина“ и монтаньяры», — все это были слова, которые оставались для нее вполне чуждыми, значение и оттенок которых от нее ускользали.
Особенно подробно и всесторонне касается Екатерина положения дел во Франции в своей записке от 1792 года, в которой как бы подведен итог ее взглядам и суждениям на события великой революции. «Дело французского короля, — пишет она, — касается всех государей, так как вся Европа заинтересована в том, чтобы Франция снова заняла то место, которое принадлежало ей, как великой державе (a un grand royaume)». В своей наивности русская императрица предполагает, что небольшой армии в 10.000 человек будет достаточно, чтобы пройти из конца в конец всю Францию. Чтобы набрать подобного рода армию, достаточно иметь полмиллиона ливров, которые затем в виде контрибуции могут быть взяты с жителей Франции. С этим войском освободят Францию от «разбойников», восстановят монархию и монарха, изгонят обманщиков, накажут злодеев, избавят королевство от всякого рода притеснений, поспешат объявить во всеобщее сведение о забвении и прощении всем тем, кто подчинится вновь законному государю. Духовенству будет возвращено то из его имуществ, что еще не продано; дворянству — его исконные привилегии, а провинциальным собраниям — то, относительно чего они высказали свои требования. При этом Екатерина добавляет, «что силу надо употреблять только против тех, кто сопротивляется». Она ставит на вид, что «присяга, принесенная под давлением силы, не должна иметь никакого значения, тем более, что такая присяга противоречит присяге на верность, раньше принесенной королю». Переносясь мысленно в лагерь тех, кто сплачивал свои силы на защиту старого порядка, Екатерина восклицает: «Никогда дело не было более правым, никогда мотивы его не были более значительными и более способными воодушевить к усердию и храбрости». «Мудрым управлением можно, — по словам императрицы, — смягчить тяжелые последствия всего пережитого Францией и возместить понесенные потери». Тем, которые прилагают старания к восстановлению королевского авторитета, Екатерина напоминает, что «уступать и приобретать надо не более того, чем то диктуется благоразумием». Она твердо верит, что успех предприятия, хорошо скомбинированного, должен быть неизбежен.
Продажа крепостных с аукциона
Сюжетом для картины послужило известное описание продажи крепостных с аукциона в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (с. Медное), где изображена им участь крестьянской семьи, распродаваемой с молотка за долги промотавшегося господина. Картина имеет в виду время имп. Екатерины II, к которому и относится описание Радищева. Два указа имп. Екатерины II стремились урегулировать продажу крестьян с аукциона. В 1771 г. было запрещено при конфискации имений и продаже их с аукциона продавать людей без земли с молотка. В 1792 г. было разъяснено, что если кто-либо владел безземельными крестьянами, то таких людей можно было продавать за долги, но только не употребляя молотка. Картина, согласно тексту Радищева, имеет в виду семью безземельных дворовых людей.
Этот новый переворот не может состоять ни в чем ином как только в восстановлении монархического образа правления, который существовал еще до прихода франков. Русская императрица глубоко уверена в том, что дворянство, духовенство, магистратура, принцы и войско соединятся для освобождения короля и его семьи из рук парижской черни. «Нетрудно предвидеть, — говорит Екатерина, — что тот, кто внесет во Францию порядок и дисциплину, возьмет верх над анархией».
Мария-Антуанета (портрет Виже-Лебрен)
В заключение своей обширной записки Екатерина указывает, что лица, которые скрепят своею подписью акт соединения, должны будут прежде всего прийти к соглашению относительно следующих пунктов: 1. Охранять католическую религию во всей ее неприкосновенности. 2. Соблюдать верность королю. 3. Стремиться к его освобождению. 4. Повиноваться лицу, состоящему во главе союзных войск. 5. Обязаться поддерживать порядок и дисциплину в войске. 6. Обещать оказать денежную поддержку делу восстановления общего мира и спокойствия. Но наибольший интерес представляет тот пункт соглашения, который гласит следующее: Восстановление правления согласно единодушному желанию нации, выраженному в провинциальных наказах депутатам, посредством неуклонного поддержания всех трех сословий во всем том, что касается их существования, безопасности и собственности.