Откатчики. Роман о «крысах»
Шрифт:
Они немного поговорили. Насте пора было домой, где ждали ее родители, и она посетовала, что ей трудно станет объяснить наличие замазанной йодом царапины и синяков на запястье. Гера предложил подняться в квартиру вместе с ней, представив факт своего явления перед родителями в качестве аргумента и доказательства, но на сей раз получил твердый отказ. Тогда он во второй раз разыграл обиду, что было для него совершенно не тяжело, так как он и впрямь обиделся. Его натура стала вдруг брать верх над всей этой сиюминутной романтикой, и он поймал себя на мысли, что готов даже настоять на том, что Настя ему должна! Ведь он ее спас! Как он смог тогда сдержаться, одному богу известно. Гера понял, что сейчас самое время ретироваться под каким-нибудь благовидным предлогом. Важно было первому закончить разговор на какой-то
– Настя, извини, но мне тоже пора. У меня сегодня дежурство в операционном блоке, а я на него почти опоздал, представляешь! Впервые за все годы работы в институте тень рискует пасть на мою безупречную репутацию человека-хронометра.
– Да… И ты сегодня будешь оперировать?
– Несомненно! Как минимум, одна срочная операция. Без нее не обходилось еще ни одно мое дежурство!
– Какой ты славный! Ты спасаешь людей, заставляешь их сердца вновь биться, словно часовщик, возвращающий жизнь умершему механизму, – это просто великолепно! У тебя самая благородная профессия на земле! Ты повторно даришь людям жизнь. Да, да! Сперва мама, а затем твой скальпель… Вот бы и я так хотела!
– Прости, мы ведь так и не поговорили об этом.
– О чем?
– О твоей профессии. Чем ты занимаешься?
– О! Я будущий журналист. Вернее, как журналист я уже состоялась – я специальный корреспондент журнала «Профиль», но диплома у меня пока что нет. Я студентка четвертого курса журфака МГУ.
– О! Кузница кадров отечественной журналистики! Как же, как же! Наслышан! Ты, наверное, очень хороший корреспондент, ведь «Профиль» – это серьезное издание!
– Видишь ли, в профессии журналиста, как и в твоей хирургии, самое важное – это «легкая» рука. Если ты умеешь писать, то любые, даже самые солидные издания с удовольствием подпишут с тобой трудовой контракт, и на зарплате тот факт, что у тебя в кармане еще нет диплома, никак не отразится. Редакторы будут приветливы и милы, ведь хороший журналист – это как актер, на которого «идет» публика. Ну а если ты только и можешь, как какая-нибудь Лиза Старикова, строчить свои жалкие пасквили в «Вестнике Коммерсанта», то ты так и просидишь всю свою жизнь в «пасквилянтах». Выше никогда не поднимешься.
– Да уж, Настя. Насчет легкой руки ты права абсолютно. – Гера даже закашлялся, до того ему стало неловко, и с тоской подумал, что не было бы ничего страшного, если бы он представился ей в качестве обыкновенного топ-менеджера торговой компании. Во всяком случае, не пришлось бы начинать такие желанные отношения со лжи, но теперь поезд было уже не вернуть. Он захотел как можно быстрее прогнать от себя эту мысль и сказал:
– Ну, мне пора…
– Да… Мне, к сожалению, тоже.
Возникла неловкая пауза, во время которой они нарочито внимательно рассматривали мелкие детали интерьера «AUDI», а затем их взгляды встретились, и они какое-то время не в силах были разорвать этот прямой мост, установившийся сейчас между их душами. Глаза Германа обо всем рассказали Насте, а Гера понял, что он ей, как минимум, уже далеко не безразличен. Это была мистика, телепатия, они разговаривали на молниеносном языке мыслей. Даже не цельных мыслей, а их частей, складывающихся в одно великое и новое чувство, которое невозможно было скрыть, ибо глаза не умеют лгать.
– Ты… Я могу позвонить тебе завтра днем?
– Да. Я буду ждать твоего звонка, Герман.
– Правда?
– Правда.
– Тогда до завтра?
– Конечно…
– Мы увидимся завтра, Настя?
– Да… Завтра вечером…
…Он ехал по ночному Бульварному кольцу и наслаждался плавным ходом машины, которая словно венецианская гондола неторопливо плыла по мягкому от летней жары асфальту. Он опустил все стекла, и теплый городской бриз ворвался в салон, наполнив его музыкой ночной Москвы. Музыкой, в которую помимо явно слышимых аккордов автомобильных клаксонов, тяжелых басов далекой стройки, жужжания троллейбусов и шелеста листвы сотен деревьев-долгожителей Бульварного кольца вплеталась сложным многоголосием партия тысяч любящих человеческих сердец. Любящее сердце никогда не спит. Герман слышал ее,
Правила активной обороны
Он приехал на работу к восьми утра, раньше обычного. Милиционер, сидящий в маленькой будке при въезде на служебную стоянку, лихо откозырял ему и сыграл роль парковщика, встав впереди «AUDI» и показывая с помощью разведенных рук расстояние между низким бампером и бордюром. Герман с нарочито озабоченным видом вылез из салона, пожал милиционеру руку. Тот задержал его первой из тысяч колкостей, которые начали поражать Германа с того момента, как он переступил порог офиса.
– Махнул не глядя? – насмешливо спросил милиционер. Эта фраза была так же предсказуема, как и следующая: – Это за какие же заслуги у нас такие машины раздают?
Герман мимолетом вспомнил Калугина, но у него было еще много сил для того, чтобы парировать этот, в общем-то, самый безобидный из сегодняшних и всех последующих выпадов:
– Это только героям капиталистического труда выдают. По открыткам.
Милиционер, который был постарше Германа и, конечно, помнил советскую систему распределения автомобилей по открыткам, которые приходили «очередникам» и те с радостными воплями неслись в автомагазин за какими-нибудь «Жигулями», оценил шутку и громогласно расхохотался. Герман поспешил проскочить мимо него.
Все немногочисленные пока обитатели офиса уже каким-то образом узнали о приобретении Геры и провожали его откровенно завистливыми, а порой даже открыто враждебными взглядами. Особенно это касалось лемурийцев, которые в силу национальной особенности всегда были людьми очень прямолинейными и не умели так скрывать свои эмоции, как наши граждане, которые делали это с искусством профессиональных лицедеев, а вернее, лицемеров.
К десяти часам утра весь офис гудел, как подземный секретный завод, все станки которого были настроены только на одну программу: обсуждение черной красавицы, стоящей на стоянке. Геру поздравило несколько человек, при этом их лица были перекошены гримасой ненависти, тщательно выдаваемой за дружелюбие. Одна известная офисная Мессалина по имени Саша Марченко, тайно живущая с одним из лемурийских начальников, о чем знал решительно весь офис, подошла к Гере и прокуренным голосом, который она считала, видимо, безумно сексуальным, произнесла ожидаемую фразу:
– Герочка, поздравляю, тачка шикарная. Ты ее с новья брал или юзаную?
Гера ненавидел эту Сашу даже больше, чем всех остальных своих коллег. Она напоминала ему его собственное уродливое отражение в кривом зеркале.
– Саша, я не люблю юзаные машины так же, как и юзаных не пойми кем женщин.
Марченко, казалось, потеряла дар речи, и Герман понял, что нажил только что мстительного врага. Она искусственно улыбнулась: буквально «сделала» улыбку на лице, при этом глаза ее горели желтым огнем загнанной в угол кошки. Саша ничего не сказала и демонстративно направилась прямо в кабинет Мурды с целью, как она всегда выражалась, «довести до руководства все тонкости и реалии российской действительности». Саша для лемурийцев давным-давно была «своей», они передавали ее друг другу, как переходящий в первобытном племени от отца к сыну каменный топор. Когда у очередного любовника заканчивался контракт и он был вынужден вернуться на историческую родину к жене и детишкам, этот добродушный и не жадный для друзей лемуриец от души рекомендовал Сашу своему преемнику. Поэтому и в кабинет Мурды она всегда заходила когда хотела и в обход всяких правил, без доклада.
Гера почувствовал, что перегнул палку и вообще сделал ошеломляющую глупость, приехав на этой машине на работу. Зависть, казалось, висела в воздухе, и ее дым был гуще, чем табачный перегар курилки в аэропорту Домодедово. Завистью пахло даже из стоявшего на его столе монитора. Он еще раз вспомнил Калугина, чертыхнулся про себя и стал собираться на еженедельное совещание, которое каждый понедельник проводил Мурда. Но совещание все никак не начиналось. Мурда не выходил из своего кабинета. Так прошло минут десять. Наконец дверь распахнулась: на пороге стояла Марченко, и вид у нее был крайне удовлетворенный. Проходя мимо стола Германа, она как бы невзначай бросила: