Откровения, которых не хотелось
Шрифт:
Потом была ночь, похожая на ту, когда я прибежала к тебе в поиске утешения. Ты никогда не умел утешать, но тогда мне было достаточно того, что ты рядом.
Была машина, говорила я. Месячные. Рука между моих ног. Сковывающий страх.
Хотя бы подрочи, говорит грубый голос, старающийся смягчиться, сгладить ситуацию иллюзией.
Он демонстративно вытирается влажными салфетками, с явным сожалением о том, что ему пришлось замараться. Воздух выкачали, и я не могу думать ни о чем, кроме книг.
Ты говоришь, что понимаешь,
После этого я прихожу к тебе и не могу выдавить из себя ни слова. Мне жаль, что я потеряла ключи. Мне это несвойственно. Я очень ответственная и ненавижу подводить людей.
Опоздание для меня – один из смертных грехов. Впрочем, я готова простить опоздания кому угодно, кроме себя самой.
Вообще, я многое могу простить другим людям такого, что не смогла бы простить себе.
Ты приходишь на сорок минут позже назначенного времени. Мечеть никуда не делась, чайки на месте, и я все еще сижу на холодном парапете с пустым стаканчиком из-под мороженого.
Ну, спрашиваешь, ты как?
Ничего, отвечаю я. Уже ничего.
На меня смотрит кудлатая собака, ей, наверное, хочется подружиться. Рядом с ней – женщина, у которой на голове тоже собака. Возможно, женщина тоже хотела бы подружиться, но она не может повилять хвостом и высунуть язык, и я бы не стала её гладить по голове, тем более, что она водрузила себе туда меховое нечто. И кто знает – что там спрятано внутри.
У одних людей – сокровища, у других – мусор.
У меня – сокровища. Но рядом с тобой я всегда ощущаю их как бесполезные безделушки.
Куда ты хочешь пойти? Ты спрашиваешь, и я знаю, что тебе все равно. Ты вообще предпочел бы вернуться домой, чтобы не испытывать эту мучительную неловкость.
Но мы заключили молчаливое соглашение. Оно обязывает нас идти в кафе, или в кино, или в сквер, где можно разложить циновку под старым дубом и смотреть, как уплывают облака, и слушать, как смеются туристы.
Они смеются надо мной?
Никто над тобой не смеется.
А ты смеешься, отвечаю я, насупившись.
Потому что ты смешная. И болтаешь ерунду.
Если бы я была белкой, говорю, я бы ни за что не поселилась в этом дубе. Но я не стану белкой, даже если бы захотела. К тому же – я не хочу.
Если бы ты стала белкой, я бы приносил тебе орехи и желуди.
Нет, говорю, я ни за что бы не стала белкой. А ты бы забыл про меня, потому что белки не болтают ерунду.
Простите, говорит женщина с собакой на голове, когда следующий паром?
Следующего парома не будет, возражаю я.
Возмущенная, женщина с собакой на голове, фыркает, раздувает ноздри так, что мне становится виден мусор внутри неё, и уходит, покачивая коромысловыми бедрами.
Ты зачем так? Паром через двадцать минут.
Я смотрю на тебя и не могу расхохотаться. Раньше бы обязательно расхохоталась, а теперь совсем не смешно.
Извини меня, говорю, извини, я не хотела, я совсем
Ты киваешь и бросаешь чайке хлеб такого же цвета, как тот пакет.
А небо становится цветом вишневого пива, которое было тогда у меня в бутылке.
Я тогда загадала, чтобы всегда было так хорошо, чтобы мы могли сидеть с тобой, слышать друг друга, видеть большое небо и маленьких птичек, и облака-ракушки, и музыкантов, и шарики.
Ты снова тяжело вздыхаешь.
Часы на башне бьют шесть раз. На стоянке возле мечети намного больше машин. Мужчины снуют туда-сюда. Все в белом. С ковриками, зажатыми под мышками, углубленные внутрь себя. Некоторые из них смотрят на небо. Мне хотелось бы забраться внутрь их, посмотреть на небо их глазами, чтобы понять, что они там видят.
Иногда я вижу там свободу, иногда – боль.
Что там видят мужчины, спрашиваю я у тебя.
Где, не понимаешь ты, в мечети?
Нет, на небе.
То же самое, что и все остальные. То же самое, что и ты.
Я вижу там саму себя. Я становлюсь пузырьком, шариком, наполняюсь воздухом, отрываюсь от земли и парю. Зацепляюсь за ветку, но мне удается высвободиться, и я пролетаю над полумесяцем на мечети, над мужчинами, над чайками, над проливом, над женщиной с собакой на голове, которая торопливо и нервно топчется с ноги на ногу, постукивая своими туфлями-утюжками. Я плыву над городом и больше тебя не вижу.
3
Это очень интимный процесс. Бог слышит женщину по-другому, не так, как мужчину. Может, лучше, может, хуже.
Мальчик-разносчик кричит мне вслед: спасибо, миссис.
Я останавливаюсь на мгновение, чтобы поправить его, но передумываю.
Добродушный мужчина с бесхитростной улыбкой протягивает нам арабскую сладость в желтой тарелке.
Она, наверное, с медом, говоришь ты. И мне приходится оставить тарелочку на набережной, вдоль которой мы идем, не глядя друг на друга, не глядя на воду. Только на ноги и на другого мальчика, которому недостает двух передних зубов и хорошей трепки. Он показывает нам средний палец и убегает.
Ты смеешься, и я сжимаюсь от боли.
Твой смех. Прошло восемь месяцев, и я не могла забыть его ни на секунду, но когда услышала снова, он оказался совсем не таким. Намного больнее и жестче.
Старуха продает жареные каштаны.
Ты хочешь жареных каштанов, спрашиваю я, вглядываясь в твое похмурневшее лицо. Не знаю, любишь ли ты жареные каштаны.
Я не помню, люблю ли я их сама.
Мне хотелось бы, чтобы тебе нравилась музыка, и мы могли о ней говорить.
Тебе и стихи не нравятся, но я все же читаю тебе несколько по памяти, не смотря в твою сторону, на полшага впереди, чтобы не увидеть твою реакцию. Немного – чтобы позлить тебя.