Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках
Шрифт:
Олич одернул:
— Не дело говоришь, Кузьмич. Эдак не годится, огулом. Есть сволочь, есть и честные. Не свои, конечно, но честно послужить могут. Таких людей не замай.
Места за столом оказались расписанными, опять-таки по чинам, притом вперемежку: советский, немец, советский, немец. Председатель делегации для почету по самой середке — между Леопольдом и Гофманом.
Дедяков толкнул Олича локтем, когда им указали места:
— Смотри-кась, Федя. Адмирала куда посадили… Ниже тебя. Со сметкой народ: политический. — И попросил офицера, ведавшего посадкой: — Нельзя ли нам вместе?
Но офицер оказался службист:
— К сожалению, это есть высочайше утвержденный распорядок. Вот план: делегат, господин Олиш, — генерал князь Гогенлоэ-Ингельфинген; делегат, господин Дедьяков, — генерал-штабс-арцт Керн.
— Zu Befehl!
Дедяков обернулся. Приветливо шамкали у самого лица худе-лящие губы старого-престарого, тощего-претощего старика. Длинный походный сюртук на нем как на вешалке. Дедяков сразу утешился: дед не из страшных. И окончательно пришел в хорошее расположение, когда «дед» затряс совсем не по-церемониальному РУку:
— Я есть Керн. Я биль минога Россия — урусски завеем понималь.
Сели. По белой скатерти разбросаны цветы. У каждого прибора карточка. На ней напечатано что-то не нашими литерами. Дедяков повертел в руках. Штабс-арцт, вытянув по-гусиному жилистую желтую шею из высокого воротника, разъяснил предупредительно:
— Этто… писаль… чтобы знал, что кушаль. — И повел по карточке морщинистым пальцем: — Севодни — русски обед. Чи.
— Как? — переспросил Дедяков смешливо.
На сердце чуть-чуть заливало от непривычного, но было все же как-то по-особому бодро: уж больно ладно вышло днем на заседании. А и ухнет же по свету, когда распубликуют в газетах. Только — распубликуют ли?
Но он тотчас же отогнал скверную мысль. Обязаны опубликовать. Ведь это не фити-фит какой — переговоры!
— Чи! — повторил сосед. Понатужился и выговорил чище: — Tschi. Тши!
— Щи, что ли? — догадался Дедяков и ткнул ложкой в тарелку: суп, очень густой, с кореньями и картошкой. — Какие же это щи?
Дедяков оглянулся за подтверждением на соседа слева, на князя с длинной фамилией, посмотреть, кстати, как он там с Оличем. Но князь сидел, глядя прямо перед собой, словно рядом никого не было, поджав губы, насупив седые тонкие брови. Дедяков насупился тоже. За себя стало досадно: выдержки нет, чуть-чуть не распоясался. Олич небось не так: чище князя сидит, прямо сказать: красота.
Солдатские руки в белых нитяных перчатках сноровисто и быстро разливали вино по стаканам. Две баночки перед каждым: для красного и для белого. Сташков, сидевший Дедякову насупротив (против Олича — Обухов), духом выпил стакан, потом второй. Ему тотчас налили снова. Дедяков негромко окликнул через стол:
— Дядя! А уговор?
Уговор был еще в поезде: не пить. Морской капитан, что взят для консультации, состоял в пятом году при подписании мира с японцами: он именно и удостоверил, что по этикету до подписания договора пить вино с противником ни в каком и ни в коем случае не допускается. Делегация приняла это к сведению и сообразно постановила.
А Сташков, видишь ты, сразу…
Дедяков посмотрел вдоль стола, для проверки. И первое, что метнулось в глаза: капитан, тот самый, запрещик, чокался стопкой с соседом, и, по лицу судя, не первая это стопка.
Ах ты! А ведь как распинался… «Недопустимо»!
Тарелки сменили тем временем. Генерал-штабс-арцт опять разъяснил, потыкав в печатное:
— Сивинство мит картофель.
Он пил вровень со Сташковым, и даже носик его, тощий я безноздрый какой-то, поглянцевел, а голос стал визгливей и внятней.
— Этто для вам так. Этто мы называй: парад. — Он доверчиво наклонился к дедяковскому уху. — Jeden Tag мы не так кушаль. Завсим не так. Я много раныпи своим детим… — Он остановился. — У вас есть дети?
— Дети? — Дедяков подумал зачем-то. — Нет. Я холостой.
— Этто очень хорош, холостой, — рассмеялся Керн и подставил стакан прислуживающему солдату. — So! Я своим детим много раньши говориль для интерес: когда быль война в 70-71-м, с Франция, ми кушаль на война трава и жука, потому что другой кушать нет. Этта — неправда быль, я так говориль для интерес. А теперь мы здесь, в Брест, правда, кушаль ворон.
— Ворон? — насторожился Дедяков.
Князь с левой дедяковской руки кашлянул предостерегающе и сердито. Но Керн продолжал благодушно улыбаться:
— Jawohl! Я казил: ворон. И не тольки зольдат, ми, генерал, тоже. И я казил: молодой ворон… — Он хихикнул, качнув лысой головой. — Холостой ворон есть деликатес. Когда у нас поймаль такой ворон, как имеет хороши повар, — делай фестиваль.
Гогенлоэ кашлянул снова. Дедяков доел свинину и хотел спросить Керна еще про ворон, но в этот момент шумливый перекрестный разговор вдоль всего стола оборвался сразу, с разгона, все обернули, как по команде, головы к середине стола, к Леопольду.
Обернулся и Дедяков.
За креслом принца стоял необычной, струнной выправкой Гай, нахмуренный и как будто даже бледный. Рука Леопольда нервно мяла салфетку, губа отвисла, обнажая клыки. Председатель и Гофман, запрокинув голову к Гаю, слушали его торопливый и быстрый доклад. Он кончил. Председатель сказал что-то соседу насупротив. Гофман привстал, отдавая приказ Гаю. И в обе стороны трапезы быстрой передачей покатился, нарастая, шепот.
Что-то большое случилось. В Питере? У Дедякова сжало неистово сердце. В Смольном стряслось, где еще может быть нынче событие?.. И от мысли, ожегшей холодом, в первый раз осознал Дедяков, до чего по-родному и кровному дорог Смольный ему…