Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках
Шрифт:
До Обухова докатилось быстрее по той, леопольдовской, стороне: он почти что крикнул Оличу через стол:
— Духонин убит. Крыленко занял ставку.
Олич кивнул, как будто бы иначе и быть не могло. Только брови дрогнули сжатым (немцы же смотрят) волнением. У Дедякова переняло дыхание.
— Верно ли? Это — от наших?
— Нет. В здешнем штабе получено.
— Не вранье ли?
Голос слева от Олича проговорил холодно и четко:
— Германская разведка не может ошибить.
Не могла конечно же. Разве в таком может быть какая ошибка?
— Рис. Соус с клюквом, — сказал генерал-штабс-арцт, принимая тарелку. — Ви не любиль сладкое, господин депутат?
Духонин убит. Ставка за большевиками. В гостиной, куда после обеда были поданы сигары и кружки темного пенного баварского пива, Дрейфельс сторожил Гая. Но капитан, будто совсем незнакомый, трижды проскальзывал мимо, мягко позванивая шпорами по ковру, от одного — к другому, к третьему. Только не к нему, Дрейфельсу. Конспирация? Нет. Тем более что советская делегация ушла сейчас же после обеда, в гостиной задержались только одни консультанты. Нет. Тут что-то не то. Он подстерег момент, когда Гай вышел из комнаты, и поспешил за ним следом.
— Гай!
Капитан обернулся. Глаза были заперты на замок.
— Господин подполковник? — По-русски.
— Ах, так… — Дрейфельс остановился круто. — Я все-таки не понимаю…
Гай "отомкнул глаза": они засмеялись.
— Чего вы не понимаете, господин подполковник? — И наклонил голову. Честь имею.
Он пошел. Дрейфельс крикнул вдогонку:
— Ага, я был прав! И в разговоре с вами верно сегодня почувствовал: вы боитесь большевиков.
Гай остановился. Он сказал очень раздельно и четко:
— Германия никого не боится. Но Германия рассчитывает шансы. Это основа политики. Разумной политики, я разумею. Вам в уборную? Третья дверь налево.
И заговорил с подошедшим вполне своевременно австрийским майором.
Работа военной секции шла, как будто ничего не случилось. Выправка, что ли, такая у господ офицеров? Потому что никак не верилось Оличу, чтобы духонинский конец не затронул ни одного генштабиста: ведь свой, кость от кости, плоть от плоти, как говорится… Никак не могло не затронуть… А по лицам не видно. И по словам. Как вчера, так и сегодня, ровно-ровно такие же. Дрейфельс сегодня даже старательней будто. Иль припугну — лись? И то может быть.
Альтфатер, старшина консультации, поднял лицо от карты:
— Переходим к четвертому пункту условий перемирия. Полковник Шишкин, будьте любезны, зачтите.
Шишкин женат на племяннице генерала Фролова; вторая племянница (сестра жены, стало быть) замужем за «черным» Даниловым, генерал-квартирмейстером в духонинском штабе. Жив или нет? Шишкин читает ровным служебным голосом:
— "Демаркационной линией принимается линия посередине между ныне существующими главными позициями воюющих стран, за исключением: а) Кавказского фронта, где демаркационная линия определяется особой русской-турецкой комиссией…"
Альтфатер остановил:
— Возражений нет?.. Дальше, прошу вас.
— "…б) островов: Даго, Эзель, Моон и прочих островов Моон-зунда, кои должны быть очищены германскими войсками и незанимаемы вооруженными силами ни одной из воюющих стран; в) на Балтийском море демаркационная линия проходит от мыса Люзерерт на южную оконечность острова Готланд и далее до территориальных вод Швеции…" Альтфатер постучал карандашом:
— Вы что-то хотите сказать… товарищ комиссар?
Комиссар — военный, член ВЦИК, в двуполосных погонах, в перекрестье боевых желтых ремней. Свой — и не свой. Потому с ударением особым: «товарищ». Но это и раньше было. Всегда было так. Это не от духонинской смерти.
Комиссар сказал кратко:
— Я возражаю против этих двух пунктов: требовать очищения Моонзунда и Риги — значит сразу сорвать переговоры.
— Правильно! — крикнул Олич. — Запишите и меня после него, товарищ Альтфатер.
Спор был жестоким и долгим. Альтфатер и генштабисты упорно отстаивали «пункты». Да, конечно, условие смелое, оно ударит немцам в забрало. Да, конечно, в истории не было еще примеров, чтобы наступающий победоносно отказался перемирия ради от занятого им выгоднейшего стратегического положения.
— Вы сами против себя говорите!
— Позвольте. Но сохранение немцами Моонзунда нарушает другой — и на этот раз основной — принцип каждого перемирия: стратегическую равноценность его для обеих сторон. Немцы за перемирие могут в далеком даже тылу, где будут разрешены переброски, сосредоточить сильный десант и при возобновлении действий перебросить его на исходные позиции Моонзунда раньше, чем мы при наших сообщениях сможем хоть сколько-нибудь заметно усилить наши войска на том же участке фронта. В случае же очищения Моонзунда…
Олич опять перебил:
— Яснее ясного. Немец нипочем не уступит. Сами бы вы на месте Гофмана уступили? То-то и есть. А с запросом ставить условия нам непригоже: революция не торгуется. Это вам — не базар.
— Легче, Олич.
— Трудно легче, товарищ комиссар. Такие условия ставить — это ж, прямо можно сказать, на срыв делегации бить… против расчетов.
Альтфатер сказал строго:
— Кроме расчета еще есть и честь.
Дедяков, до тех пор сидевший молча в углу, взорвался для всех неожиданно: всем известно — не из речистых он, Дедяков.
— Ежели так, и мне слово. Я по сю пору молчал, потому что о стратегическом спорить мне, я считаю, еще не по знанию. Но ежели сейчас уже не о стратегическом, а о чести, тут я сказать могу и должен. У нас честь одна: сберечь Революцию. Я еще когда непартийный был, совсем мало что понимал, отвозил на фронт листовки. Так там было написано, в память мне навсегда впало: только тогда освобождение народам придет по всему, я говорю, свету и войне конец и насилию, когда власть будет у революционных рабочих Советов. Пока только в России у нас они и есть. От нас — по всему миру пойдут. И потому нашу власть должны мы сберечь во что бы нам ни стало. Без мира в России никакой власти не удержать. Немцы — черт их там знает без мира еще и могут, может, как-никак обойтись, а мы — никак. А стало быть, на риск в этом деле идти — допустить невозможно. Это я, темный, еще и тогда понял. Неужто вы, ученые, не понимаете?