Открыть ящик Скиннера
Шрифт:
Милграм в целом разделял такой взгляд на мир, но если присмотреться, появляются свидетельства того, что полностью уверен он не был. Например, раз уж за все (или почти все) ответственна ситуация, зачем он после каждого сеанса проводил личностное тестирование? Почему он собирал данные об образовании, религиозной ориентации, военной службе и половой принадлежности испытуемых? Почему позднее, будучи профессором Сити-колледжа в Нью-Йорке, он предложил молодой Шарон Пресли в качестве темы докторской диссертации исследование индивидуальных личностных черт нонконформистов? Должно быть, этот предмет его интересовал…
Вскоре после первого эксперимента Милграм и Элмс начали поиск личностных характеристик, коррелирующих с повиновением и непокорностью. Они провели обследование своих испытуемых, пытаясь обнаружить в их жизни и психике указания на то, что они делали
В середине 1960-х годов Милграм и Элмс пригласили тех же испытуемых в свою лабораторию и предложили им батарею личностных тестов. Один из них назывался Миннесотский многофазовый личностный опросник, другой — тест тематической апперцепции. Элмс интенсивно проводил интервью наедине с испытуемыми, расспрашивая и послушных, и непокорных о детстве, отношениях с родителями, самых ранних воспоминаниях. Выяснить удалось очень немного.
— Католики были более послушны, чем евреи, — говорит мне Элмс. — Это мы точно выявили. И чем дольше человек находился на военной службе, тем послушнее он оказывался. Мы также нашли, что испытуемые, у которых результаты по шкале социальной ответственности опросника были выше, проявляли больше готовности выполнять приказы, — вздыхает Элмс, — но ведь эта шкала измеряет не только уважение к социальным и этическим ценностям, но и тенденцию к проявлению покладистости и соглашательства. Так что же нам удалось узнать? Тестирование с равной вероятностью могло выявить и послушание, и непокорность.
Милграму и Элмсу оказалось очень трудно найти какие-либо постоянные качества личности, отличающие покладистых от непокорных. По их данным, первые сообщали о более тесных отношениях с отцами, чем вторые; в детстве послушных обычно шлепали или вовсе не наказывали, в то время как непослушные получали порку или лишались обеда. Несколько больше людей, склонных к подчинению, служили в армии и сообщали о том, что им приходилось стрелять в людей; непокорные это отрицали.
Что вы можете почерпнуть из этой информации? Не так уж много. Непослушного порют, послушного шлепают. У готовых подчиняться отношения с отцами более тесные, чем у бунтарей. Непокорные имеют высокие баллы по шкале социальной ответственности, которая, впрочем, измеряет и покладистость. То ли опросник врет, то ли у тех и других испытуемых личности настолько сложны, что переплетающиеся тенденции невозможно распутать…
Ну а мне распутать этот клубок очень хочется. Я хорошо помню, как в первый раз услышала об эксперименте Милграма. Я училась тогда в университете Брандейса. Мы в прекрасный майский день сидели на лужайке под цветущими вишнями, ронявшими нежно-розовые прозрачные лепестки. Занятия проводились на воздухе, и профессор социологии говорил: «Вот так они все нажимали и нажимали на кнопки». Я ощутила озноб, потому что узнала ситуацию. Интуитивно я немедленно поняла, что подчинилась бы экспериментатору — уж такая я всегда была послушная девочка. Я прекрасно могла понять, как оказываешься связанной ситуацией, как лишаешься собственного взгляда, собственного разума, становишься пустышкой и только повинуешься, повинуешься… потому что кто вообще ты такая? Я помню, как смотрела на свои руки тогда на лужайке под роняющими лепестки вишнями. Мои руки точно такие же, как и ваши, с теми же линиями жизни на ладонях, и я говорила себе: «Что мне нужно иметь внутри, чтобы не подчиняться?» Я была тогда тощей угловатой девчонкой с сияющими глазами, я делала все от меня зависящее, чтобы
С тех пор прошли годы, но и сегодня я все еще хочу узнать об этом. Элмс говорит мне по телефону:
— Мы не нашли явно выраженных личностных черт ни у послушных, ни у непокорных. И я спрашиваю:
— А нет ли кого-то из участников эксперимента Милграма, с кем я могла бы поговорить? Ведь кто-то из них еще жив? — Архивы засекречены до 2075 года, — отвечает Элмс. — Имена — это конфиденциальная информация.
Может быть, я и послушная, но это не мешает мне быть настырной. Я звоню одному человеку, другому, они выводят меня на третьего, потом четвертого… Так проходят недели. Я разговариваю со священниками, с раввинами, с учениками Милграма. Пока идут эти поиски, в какой-то газете — не помню какой — мне попадается сообщение о том, что один из испытуемых Милграма, проявивший непокорность, оказался во Вьетнаме и отказался стрелять. Я представила себе этого человека, которому сейчас лет шестьдесят-семьдесят, живущего в скромном чистеньком домике с горшками базилика на крыльце. Мне нужно было его найти.
В конце концов он сам мне позвонил.
Увидеть базилик мне так и не удается. Домик тоже. И мой собеседник, как выясняется, во Вьетнаме не был. Но он, семидесятивосьмилетний Джошуа Чаффин, в самом деле участвовал в эксперименте Милграма и оказал, как он меня заверяет, неповиновение. Первое же, что он мне говорит по телефону, звучит так:
— Ну да, я там был. Был в этой лаборатории и дошел только до 150 вольт. Если бы пошел дальше, то, поверьте, сейчас я с вами не разговаривал бы: моим собеседником был бы психиатр.
Непокорный испытуемый, и к тому же занятный! Даже еще не увидевшись с ним, я могу сказать, что он разговорчив, настоящая душа общества; у него мягкий выговор с легким намеком на идиш и, как мне кажется, добрые серые глаза.
Джошуа долго, долго говорит со мной по телефону. Он как будто только и ждал разговора с журналисткой, которая начнет расспрашивать о его судьбоносном участии в том давнем и с тех пор подвергшемся такой критике эксперименте.
— Вы, молодые люди, — говорит он, — теперь и представления не имеете, какой убедительной была тогда ситуация. Я и на минуту ни в чем не усомнился. Мне и в голову не пришло, что это розыгрыш. На генераторе была табличка с надписью «Сделано в Уолтхеме, Массачусетс», а это как раз такое место, где подобное оборудование должно было бы производиться, если вы понимаете, что я хочу сказать. И если вы думаете, что послушание имело отношение к престижу Йеля, то подумайте еще раз, потому что Милграм разыграл свой спектакль перед лавочниками Бриджпорта, и люди все равно шли и нажимали на кнопки. Я сам нажимал. Теперь я жалею… Я нажимал, но дошел только до 150 вольт. На 150 вольтах я остановился. — Он повторяет это снова и снова, словно желая ободрить себя; странно, с какой свежестью все сохранилось в его памяти — лаборатория, снопы голубых искр, крики «ученика». Джошуа стареет; эксперимент остается вне времени.
Мы договариваемся о встрече. Он все еще живет в Нью-Хейвене и часто ходит мимо Линсли-Читтенден-холла. Иногда он даже спускается к входу в подвал, где все когда-то и происходило.
— Там тогда все было таким облезлым, — говорит мне Джошуа, — но я все равно ясно вижу, как все было — серая дверь, трубы под потолком… Повсюду трубы.
Прекрасным летним днем я еду в Нью-Хейвен, чтобы повидаться с Джошуа. Воздух необыкновенно мягок, небо безоблачно, чайки издают свои печальные крики. Нью-Хейвен выглядит покинутым, студенты разъехались, только на тротуарах у домов кое-где еще видны груды чемоданов и рюкзаков.
Мы встречаемся в ресторане. Снаружи солнце льет яркий свет, резко контрастирующий с душным полумраком внутри; вечно царящий тут вечер освещают только свечи, мигающие на маленьких столиках. Все посетители — старики, и все едят рыбу. Джошуа, который подробно описал мне себя, ждет за столиком в глубине зала. На столике — накрахмаленные салфетки, сложенные в форме лебедей. Я сажусь.
Нам приносят еду. Джошуа тыкает вилкой в обвалянную в сухарях рыбу, отправляет кусочек в рот и старательно жует.