Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— А из чего ты сделаешь… Ну, как их там… куда лить свинец?
— Из глины. Кишка, из обыкновенной глины! Что, здорово я придумал? — Олег в восторге хватил Шурку по голове коробкой с буквами.
Нимало не обидясь, тот дал сдачи, как он всегда это делал, когда баловался с Яшкой. Ура! Победа! Спасибо Иоганну Гутенбергу, надоумил. Он хоть и немец, а, видать, хороший был человек, умница, каких поискать, такой же Первопечатник, как Иван Федоров. Молодцы Первопечатники! И Олег — молодец, смотри какой сообразительный! Вот что значит быть Двухголовым, башка — яйцом, полнехонько мозгов, на десятерых хватит.
Когда радость поутихла, Шурка выразил опасение: как бы Марфа не прогнала их с глиной из кухни.
Опасения оправдались незамедлительно, работница раскаркалась, как ворона к дождю, но Олег и с этим живо управился. Он применил знакомое Шурке испытанное средство: плакал до тех пор, пока Марфа, плюнув, не отступилась.
Глина под руками нашлась в избытке, но сухая, бурая, самая плохая, однако это уже ничего не значило. Они добавили воды, славно измяли глину в тесто, перепачкав стол и лавку. Торопливо утопили в этом тесте несколько резиновых букв для пробы. Потом осторожно, иголкой, извлекли буквы обратно — проба вышла хорошая.
Скоро глиняная лепешка запестрела аккуратными продолговатыми ямками. Каждая ямка не простая — на донышке ее выпукло, тонко, со всеми завитушками и перекладинками, оттиснулась форма буковки, что ребятам и требовалось. Осталась сущая ерунда: залить ямки растопленным свинцом, подождать, когда он затвердеет, и можно выковыривать отлитое сокровище, снова наполнять ямки свинцом, запасаясь, сколько желательно, превосходными буковками, которых у типографов не хватало.
Трудясь изо всех сил, Шурка глазел и слушал, что делалось в доме Быковых.
Никто не заглядывал сюда посидеть, покурить табачку, поплакаться, почесать досыта языком, узнавая или рассказывая новости, присев для этого на порог, расположась вольготно на полу, удобно подвернув под себя колено, а то и заняв пол — лавки без всякого приглашения, — кому как нравилось. Всего этого не могло быть здесь, потому что, когда в крыльцо стучались с улицы, в сени кто-нибудь выходил и спрашивал всегда одно и то же:
— В лавку? Сейчас!
Наверное, Быковым в голову не приходило, что можно наведаться просто так, не в лавку, к самим хозяевам, чтобы узнать, как они живы — здоровы, пожаловаться на жизнь, вместе проклясть ее и как-то на людях утешиться. Да, видать, не приходило это в голову и тем, кто по нужде обращался к Устину Павлычу, как к старосте. Царапая прошения в волость, прикладывая печать, он охотно, ласково заводил разговоры, сочувствовал вдовам и солдаткам. Авдотья Яковлевна, слезая с кровати, охая, появлялась на кухне и начинала сморкаться в косынку, а Марфа, если была в избе, переспрашивая, давилась слезами. Бабы редко плакали, больше каменели, как Шуркина мамка, отмалчивались, не садились на скамью, хотя их приглашали, старались поскорее получить нужную бумагу и уйти.
— Эко горе! Матушка! Горе-то эко! — утиралась полушалком Марфа, с железным скрежетом запирая за бабами дверь в крыльцо.
— Господь не видит, а пора бы… Что делается! — стонала Авдотья Яковлевна, забираясь на лежанку. — Владычица пресвятая, да когда же это кончится… перестанут убивать мужиков?
Устин Павлыч только морщился, поскорей прятал печать, хватался за дело, какое попало, а то и уходил вон из избы, словно его ругала жена. И это тревожило Шуркину душу сильнее, чем причитания хозяйки и работницы.
Нет, как бы ни лаяли на сходе мужики Устина Павлыча, было и у него сердце. Приходили вдовы просить чего-нибудь взаймы, и Устин Павлыч, как в прежнее время, не отказывал, давал, правда с уговором: уступить ему в яровую перелог в волжском поле — пропадает земелька попусту, жалко смотреть; помочь потрепать лен — запарился он по хозяйству, не управился еще с ленком, пес его задери.
— Добром за добро… Так-то! Держись за меня крепче — не прогадаешь, — толковал он Катерине Барабановой, оживившись, потирая круглыми, мягкими движениями руки, словно катая в ладонях яйцо. — Переживем, мать честная, тяжелое времечко, переживе — ем! Воина кончится — замуж тебя выдадим, у ребяточек тятька заведется… А что? Сватом буду! Вона ты какая еще раскрасавица. Молодого найдем, не горюй!
Катерина Барабанова, сухая и темная, не улыбнулась.
— С кем я ребят оставлю? — задумывалась она вслух. — Нет, Где уж мне лен трепать… Ослобони.
— И то правда. Потом сосчитаемся, — соглашался Быков. Странное дело, больше отказывала просительницам не хозяйка и не хозяин, а Марфа — работница.
— Нету соли. Какая ноне соль! Сами почесть несоленое хлебаем. Эко сказала — фунтика два!
Приходилось Устину Павлычу самому идти в чулан за солью, которой он уже не торговал, а отпускал кое — кому потихоньку.
Только один раз, при Шурке, Быков вышел из себя.
Случилось это, когда на кухню влез глебовский мужичонко, тот самый, что шатался пьяный на гулянье в Тихвинскую с игрушечной лошадкой под мышкой и получил трепку от Косоурова. Бойкий, тощий, с широким костистым лицом, обросшим льняной, с подпалинами, бородой, в валенках с калошами и зимней шапке, а в одной праздничной рубахе, он весело заговорил, здороваясь:
— Ну, Павлыч, озимищи у тебя… Проходил сейчас полем… как шуба! Ну!
И долго, бестолково восторгался, а потом, сняв шапку, попросил четвертной билет на телку.
Устин Павлыч и разговаривать не стал.
— Нет, не дам, Егор Михайлыч, — отрезал он напрямик. — Поменьше пей денатурату.
— Какой денатурат? Он ноне кусается… Подохла, слышь, корова, дуй те горой, а в Карасове телка ладная продается. Как бы не упустить. У горшеля, Сидорова Митрия… ну, безногого. Денатуратом мы не занимаемся… на телку, — мямлил мужик. Бойкую веселость с него как рукой сняло.
— Работать, друг, надо, а ты Шестипалому полдуши уступил, богач. Попроси у него. Соседушки! — посоветовал хмуро Устин Павлыч.
— Красненькую дал, пра — а! — обрадованно сознался мужик. — Не хватает, дуй те горой. К рождеству обернусь, отдам… Ну, десятку, Павлыч?
— И десятка на полу не валяется. А хоть бы и валялась — подниму, тебе не дам. Пропьешь.
Лицо у глебовского мужика перекосилось, подпалины в бороде увеличились.
— Раз пьяным видел, а попрекаешь всю жизнь… Сам-то не варишь брагу? С изюмом хлещешь! — с ненавистью сказал он, нахлобучивая шапку. — Скажи: жалко — я и уйду.
— Жалко… Такому, как ты, беспутному, жалко… И брагу варю. Не скрываюсь. Еще что? — проговорил, побелев, Устин Павлыч, сжимая кулаки, надвигаясь на мужика.