Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Как всегда зазывно, приветливо светились в библиотеке-читальне просторно растворенные окна с подкрашенными зарей наличниками. Этот поздний золотисто-алый привычный отблеск горел спокойно-ласковым немеркнущим заревом на стеклах рам и застенчивым румянцем — на щеках Григория Евгеньевича… Скорей мимо окон, таясь от учителя, вьюнами в крыльцо и сени!
Ребятня очутилась раньше мужиков в кути. Из нее постоянно все разглядишь и услышишь, а сами они будут невидимками, как в сказке, — и Шурка, и Яшка Петух, и Володька-питерщичок, и Сморчок Колька, и приставшая к мальчишкам Анка Солина, и Олег Двухголовый; он нынче не смеет тут хозяйничать, командовать. В читальне распоряжаться станет сейчас дядя Родя Большак, председатель Совета, а в кути… сам Овод, он уже прихрамывает и раны болят у него под рубашкой, и пальцы на левой руке скрючило, сабельный шрам на лице саднеет, наливается кровью. Он, Овод, презирает боль, перенесет любые муки, готов давно умереть ради свободы любимой Отчизны.
Шурка теперь знает, что такое свобода. А что такое Отчизна ему и подавно хорошо известно. Эвон она, любим-ка, за окошком! Ну и подальше она же. И совсем далекодалеко его леса, реки, нивы, города и деревни, все, что прозывается Россией, — его царство-государство, лучшее из всех на свете, которое надобно спасать от врагов-немцев и австрийцев, и беречь кинутое народом в поднебесье огневое знамя свободы. От кого беречь свободу? Как беречь ее? — тут не все поймешь-разберешь. Да на то он и Овод, Шурка, тайный атаман большаков и явный, усердный подсоблялыцик Совета, чтобы раскумекать все… Погоди, но он же, Овод, расстрелян во дворе тюрьмы. Он сам, насмешливо-веселый, бесстрашный, командовал промазавшим солдатам «пли!»… Нет, нет, нет! Овод не может умереть. Его же готовились спасти товарищи. Почему не спасли? Неправильный конец у Володькиной книжки, совсем-совсем неправильный. Овод жив! Шурка напишет другой, правдивый, конец этой страшной истории. Товарищи выручат Овода из острога, спасут в последнюю минуточку раненого, живого, он будет на воле, на свободе… Береги же ее, свободу, большак Александр Соколов… Сокол! Гм… ты опять, читарь-расчитарь? я вижу, скорехонько оборотился в Шурку Кишку? Но это все равно неплохо для свободы и для того дела, которое занесло тебя с приятелями сюда, в куть.
Глава X
ПИСЬМО, КОТОРОЕ ДЕЛАЕТ ДИКОВИНЫ
Школьная лампа-«молния» под знакомым матовым абажуром уже поставлена на длинный стол, и мягко-рассеянный, теплый свет ее широко падает вокруг, ложится на газету в руках дяденьки Никиты и точно обнимает, треплет за плечи сгрудившихся мужиков. Они тесно сидят за столом. Кому не хватило скамей, стоят, жмутся сзади сидящих, поближе к Аладьину. Нет места Татьяне Петровне и Григорию Евгеньевичу, и никто этого не замечает. На их драгоценных венских стульях, принесенных в свое время Устином Павловичем из дому, уселись Митрий Сидоров с яблоневой ногой и жена Осипа Тюкина, точно свалившаяся с неба, словно ей кто сказал, что сейчас будут читать письмо самого Ленина к мужикам, и она прибежала послушать, чтобы потом снести новость в Заполе, на болото, в шалаш Осе Бешеному.
Обожди вертеться, Кишка, разуй бельма! Разве не видишь дива почище, подороже: сама Растрепища, в платочке, торчит за материным стулом, как взрослая. И такая тишина устанавливается в библиотеке-читальне, что слышно, как шипит керосин в лампе-«молнии».
Дяденька Никита, близко придвинувшись к свету, уронив голову на плечо, впился карими, выпуклыми глазами в газету. Ему, видать, очень хочется спервоначала прочесть все про себя, но мужики торопят, и он, откашлявшись, волнительно-дребезжаще, тонким, каким-то не своим голоском, читает:
— «ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К ДЕЛЕГАТАМ ВСЕРОССИЙСКОГО СЪЕЗДА КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ. Товарищи крестьянские депутаты! Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков), к которому я имею честь принадлежать, хотел дать мне полномочие представлять нашу партию на крестьянском съезде. Не имея возможности до сих пор, по болезни, выполнить это поручение, я позволю себе обратиться к вам с настоящим открытым письмом, чтобы приветствовать всероссийское объединение крестьянства и указать вкратце на глубокие разногласия, которые разделяют нашу партию с партией «социалистов-революционеров» и «социал-демократов меньшевиков».
Эти глубокие разногласия касаются трех самых важных вопросов: о земле, о войне и об устройстве государства».
— Сразу добрался до главного. В корень глядит, едрена-зелена, — не утерпел, вставил одобрительное словечко Митрий Сидоров, ворочаясь с непривычки на учительском стуле, оперся на костыль и замер. Апраксеин Федор полез было за кисетом да так и не вынул его из кармана.
— «Вся земля должна принадлежать народу, — читал дяденька Никита крепнущим ясным тенорком, грудью ложась на газету, точно боясь, что ее отнимут нетерпеливые мужики. — Все помещичьи земли должны без выкупа отойти к крестьянам. Эго ясно. Спор идет о том, следует ли крестьянам на местах немедленно брать всю землю, не платя помещикам никакой арендной платы и не дожидаясь Учредительного собрания, или не следует?»
Дяденька Никита поднял голову с плеча, оторвался на миг от газетины и многозначительно, горячо глянул исподлобья на своих слушателей. Мужики, окаменев за столом, ответили ему жарко, не мигая, не дыша.
Всем ребятам понятно, что это означало Сколько раз каялись мужики, ругались-лаялись, жалели, проклинали себя, что позарились на чужое, дернула их нечистая сила связаться с проклятущим барским пустырем Может, и верно, не следовало его трогать мужикам?
— Как же по ихней мысли? Не тяни! — закричал строго-сердито Иван Алексеич Косоуров.
Яшкин отец, набольший, стоя у стола за Косоуровым последним, высоченным, тиснул, усмехаясь, придавил за плечи горячего Ивана Алексеича к скамье. Давненько известно:' на всякое хотенье наберись терпенья, жди. Гляди, Никита Петрович сызнова впился в газету, прямо ест ее глазами.
— «Наша партия думает, что следует, и советует крестьянам на местах тотчас брать всю землю…»
Всю! А они и тронули-то чуть, постеснялись запахать все яровое барское поле к Волге. Мужики в читальне перевели дух, взялись за кисеты.
Там, за столом, будто глыба какая свалилась на пол. Григорий Евгеньевич и Татьяна Петровна у окна переглянулись и схватились за руки, словно хотели бежать куда-то. А из кути на свет молча, поспешно шагнул от порога Устин Павлыч, без пиджака, в рубахе и жилете, по-домашнему. Он точно прятался позади ребят, будто с кем-то играл в коронушки.
Шурка, сам не зная отчего, роздал щедрую кучу шлепков и подзатыльников направо и налево, даже Двухголового Олега угостил и получил отовсюду сполна сдачу. Один Петух поскупился.
— «…тотчас брать всю землю, делая это как можно более организованно, никоим образом не допуская порчи имущества и прилагая все усилия, чтобы производство хлеба и мяса увеличилось, ибо солдаты на фронте бедствуют ужасно. Учредительное собрание установит окончательное распоряжение землей, а предварительное распоряжение ею теперь, тотчас, для весеннего сева, все равно невозможно иначе как местными учреждениями, ибо наше Временное правительство, правительство помещиков и капиталистов, оттягивает созыв Учредительного собрания и до сих пор не назначило даже срока его созыва… Засев полей необходим… чтобы улучшить питание солдат на фронте. Поэтому ждать Учредительного собрания недопустимо. Права Учредительного собрания окончательно установить всенародную собственность на землю и условия распоряжения ею мы нисколько не отрицаем. Но предварительно, теперь же, этой весной, распорядиться землей должны сами крестьяне на местах… Солдаты с фронта могут и должны послать делегатов в деревни».