Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Смирнов Василий Александрович

По настойчивому требованию все того же делегата с ясными глазами Татьяна Петровна приписала еще в протокол: «Принято единогласно, с большими рукоплесканиями».

Председатель волостного Совета Народных Комиссаров присел за стол и помолчал. И все в президиуме и в классе посидели недвижимо-молча. Так поступают всегда перед дальней дорогой, чтобы она была счастливая. Шурка с Яшкой опустились на пол. И все старшеклассники их послушались, шлепнулись рядом, кто как сумел. Стало в школе так тихо, что слышно было, как скрипело перо Татьяны Петровны, она что-то дописывала в свой длиннющий протокол,

наверное, выводила красивым своим почерком положенные подписи: председатель, секретарь.

Потом дядя Родя поднялся во весь свой могучий рост, позвенел для чего-то в школьный колокольчик и объявил съезд закрытым.

— Полагалось бы, мы скажем, по новому революционному порядку спеть пролетарский гимн «Интернационал», — добавил он. — Да ведь, наверное, слов-то еще не знаете?

Ему сконфуженно-стеснительно откликнулись с парт:

— Слыхали… Да где запомнить?.. Не знаем слов!

Дядя Родя подумал, сдвинул брови, и постоянная, сокрушающая препятствия, скрытая сила проступила на его побледневшем лице.

— Ну так я вам прочитаю «Интернационал», — решительно сказал он. — Прошу встать и снять головные уборы.

Жаркий мороз радостно-сладко пронзил Шурку с головы до пяток. Все с шумом поднялись, стуча крышками парт. Шапки и картузы давно у многих были сняты, только ребятня по привычке парилась в ушанках. Содрав их, вскочили с пола. Растрепа сдернула вязаный материи платок и рассыпала, добавила меди и золота на лисий воротник. Другие девчонки повторили фокус с платками и шалюшками, только золота и меди на их воротниках не оказалось.

Было душно и дымно, делегаты потихоньку так накурили, что не продохнешь. Все были кирпичные, потные и заметно довольные.

Сильным, крепким своим голосом дядя Родя стал читать «Интернационал», и торжественно-молитвенная строгость легла на мамкины румяные щеки, на тугие багровосиние Минодоры, Солиной тетки Надежды, на бородатые лица мужиков. Эта торжественная строгость так там и осталась по твердо сжатым и удивленно раскрытым губам, напряженным от внимания и слуха, прищурам доверчивых глаз, сурово нахмуренным, и блаженно заломленным бровям.

Никто не скрывал, что слышит «Интернационал» от слова до слова впервые, иные знали с пятого на десятое по пению, понаслышке от солдат и ребятишек-школьников.

А тут громко, внятно читают им, и каждое слово стучится молотом в грудь, в разбереженную душу и откликается в ней правдой, смелостью, гневом и добром. И то, что все набожно встали и мнут шапки и картузы, а не крестятся, — не в церкви они, в школе! — было ново и удивительно; и то, что громко-отчетливо и выразительно произносил Родион Семенович Петушков, по прозвищу Большак, и был он с этого часа председателем Совета Народных Комиссаров, такого же, как в Питере, только волостного, тоже было удивительно и ново и чем-то еще более удивительно знакомое, свое; и от всего этого у народа, как у Шурки, как у всех ребят, перехватывало дыхание. Они, ребятки, не прочь были петь «Интернационал», многие его знали, кто чуточку, кто от начала и до конца, недавно разучивали с Татьяной Петровной на уроке пения. Володька-питерщичок уж и рот раскрыл. Но дядя Родя говорил, не пел, и школьники послушно, терпеливо молчали. Они повторяли про себя каждое

словечко вместе с председателем волсовнаркома, не отставали от него и не забегали, и не смели шелохнуться, так им всем, замерев, было хорошо, как и отцам и матерям, одинаково радостно-торжественно.

Все было справедливое, желанное, что читал отец Яшки Петуха:

— Никто не даст нам избавленья — Ни бог, ни царь и не герой, Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой. Чтоб свергнуть гнет рукой умелой, Отвоевать свое добро, Вздувайте горн и куйте смело, Пока железо горячо!

Ну дяденька Прохор их, молодцов-удальцов, этому давно научил: раздувать горн в кузне-слесарне и ковать диковинки. Но тут был другой горн, и они догадывались, какой, и гордились.

— Лишь мы, работники всемирной Великой армии труда,

Владеть землей имеем право,

Но паразиты — никогда! — гремело в школе.

— Подходячая песенка, — невольно, весьма одобрительно откликнулся кто-то из мужиков.

На него зашикали.

— А что? — оправдывался тот, оглядываясь на соседей за поддержкой. — Правильно говорю — наша песенка. Про нас!

«Да, про всех голодных и рабов… И про меня», — подумал Шурка. Его мальчишеское сердце громко, ответно билось, душа трепетно пела:

— И если гром великий грянет Над сворой псов и палачей («Грянул! Грянул!..»), Для нас все так же солнце станет Сиять огнем своих лучей…

Словарь

Б а я т ь — говорить.

Б е р е з о в ы й к о н д у к т о р; е х а т ь с б е р е з о в ы м к о н д у к т о р о м — идти пешком, с палкой.

Б о р о в т р у б ы — лежачая дымовая труба.

В е к ш а — белка.

В ё д р о — теплая, ясная летняя погода.

Г о л б е ц — припечье со ступеньками для лазания на печь и п о л а т и — настил из досок в избе под потолком недалеко от печи, на котором спят.

Г о л о м ё н о — несколько волосин, связанных вместе для лески.

Г у м е н н а я п л е т ю х а — большая корзина.

Д и п л о м а т — старинное женское пальто.

Ж а р о т о ч к а (ж а р о т о к) — угол в русской печи для загребания и сохранения жара, оставшихся углей, золы.

З а г о р о д а — огород.

З н а м о — конечно, известно, известное дело.

З а г о в е т ь — сделать что-либо в последний раз.

К а з ё н к а — казенная (государственная) винная лавка.

«К а т е н ь к а» — кредитный билет в сто рублей.

К о б е д н и ш н и е (сапоги, платы) — праздничный наряд, в котором обычно ходили в церковь, к обедне.

К о з у л я — скамеечка для катания с гор.

К о р о н у ш к и — игра в прятки.

«К у р а» — чижик, чурка, заостренная с концов и сама игра в нее.