Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей (первое издание)
Шрифт:
Женщина есть женщина, несмотря на все ее тайны
С трудом разыскали в темноте свою котомку, втиснули туда библию, подарок жены Прокопки, и завязанный четырьмя узлами мешок Петька вскинул за спину, а Никита еще раз проверил сзади, не выскочит ли их драгоценная находка в какую-нибудь прореху.
Ночная тайга дышала ровно, спокойно.
Вот ведь она какая — тайга! Сегодня она тебе — как враг, а завтра — как самый лучший друг на земле!
После долгого плена путешественникам, когда они,
Они удалялись от хутора молча, стараясь производить как можно меньше шорохов, и лишь после того как, отшагав порядочное расстояние, вышли на случайную поляну в соснах, к ним окончательно возвратилось ощущение безопасности.
Петька сел на широкий пень в самом центре поляны. Глаза Петьки блестели от радости. Он хотел дотянуться до мешка за спиной, чтобы пощупать библию, но не дотянулся. Пощупал за него Никита.
Надо было ждать утра.
Выспались они на Прокопкином сеновале до отвалу. Костер разжигать не решились.
Никита тоже сел на пенек, и, прислонившись друг к другу спинами, вернее — к мешку между ними, они решили бодрствовать до утра.
Луна скоро спряталась за горизонтом. Где-то близко проухал филин.
Потом какая-то птица долго носилась через поляну, то припадая низко к земле, то взмывая выше деревьев.
Раз она пролетела так близко от Никиты, что Никита не выдержал и замахнулся на нее:
— Кш-ш!.. — Птица улетела.
Оба и не заметили, когда начало светлеть небо на востоке. В какой-то момент разом глянули друг на друга и поняли, что можно идти: уже светло.
Петька вытащил из кармана и надел на руку компас.
До самой Туры почти бежали.
Долбленка их была на месте.
И блеклое, раннее солнце, и желтая река, и даже камыш в устье Мусейки выглядели до того родными, что Петька, не выдержав, прокричал негромкое «ура».
Они вернулись победителями и должны были поэтому разделить свою радость хотя бы с рекой, лесом, камышами…
Желудки у обоих подвело.
Никита взялся бросать в кучу хворост для костра, Петька стал развязывать мешок.
Но в свертке, который дала им на дорогу Прокопкина жена, оказались мятные конфеты.
Петька застонал от разочарования. Когда мечтаешь о ломте хлеба с салом, о миске хорошей каши — чего стоят эти леденцы!
Оставшийся у них кусочек хлеба превратился в жалкий, слипшийся от сырости катышок, сала могло хватить лишь для запаха — на зажарку.
Петька в досаде бросил мешок, схватил удочку и побежал на старицу за новой добычей.
Никита грустно поглядел на конфеты, съел несколько штук, потом еще несколько и отправился на поиски грибов.
О карасе как о рыбе и о плотичке как о селявке
Дождя давно не было, и не было грибов. Кроме нескольких червивых маслят, которые годились только на то, чтобы запустить ими в какого-нибудь Мишку, Никита ничего не нашел.
— Ладно, — утешил Петька. — Сейчас мы…
И перебросил удочку. Перебросил ее точно на то же место, где ловил в прошлый раз. Но поплавок оставался без движения.
Сначала Петька еще повторял: «Сейчас, сейчас…» Потом замолчал. Потом сел на ту же корягу, на которой сидел в прошлый раз. Потом даже принял точно такую же позу, как тогда, приготовившись моментально шлепнуться на спину, если поплавок дрогнет. Но поплавок не шелохнулся.
Уж такая это дурная рыба — карась.
Он будет, как ошалелый, лезть на удочку, к примеру, до двух часов. И только успевай выкидывать его на берег. А в два часа кончится жор, и тогда ты хоть сто наживок перемени, хоть кашу с маслом предлагай карасю — он и глазом не поведет.
Петька просидел на коряге больше часа, но шлепнуться на спину ему не пришлось.
Никита, из сочувствия, ушел к Туре и, сидя около незажженного костра, стал нехотя сосать мятные конфеты.
Петька подошел к нему, сел рядом и с горя тоже поел конфет. Но выгребать против течения на голодный желудок — пустое дело. А конфетами сыт не будешь.
Решили попытать счастья на Чернавке.
Котомку с библией Никита положил в другую котомку и, усевшись в лодке, стиснул ее между ног.
Пока гребли до Чернавки, животы у обоих словно приросли к позвоночнику. А от конфет во рту стало до того вязко, что Никита даже прополоскал горло мутной туринской водой.
— Ставь котелок! — распорядился Петька, когда они вытащили свою долбленку на песок рядом с Чернавкой, и опять, решительный, взялся за удочку.
Но скоро котелок закипел, а рыбы все не было.
Никита разыскал немного щавеля и опустил его в воду, потом набросал туда мелкими кусочками заячьей капусты, лебеды и даже белых корешков осоки.
Тогда Петька махнул рукой на честь бывалого рыбака, снял грузило, уменьшил глубину до десяти сантиметров, разыскал под камнем несколько муравьиных яиц и закинул на плотичек.
Плотичка, или селявка, как называли ее в Белой Глине, — это не рыба, это так — промысел Кольки тетки Татьянина. Хороший рыбак постыдится удить селявку — это все равно что с дробовиком охотиться на цыплят во дворе. Но делать было нечего. И Петька, не оглядываясь, стал кидать на траву позади себя крошечных, с палец величиной, селявок.
Никита понимал всю бедственность положения и молча подбирал «добычу», молча потрошил ее, молча опускал в котелок. Потом объявил:
— Хватит!
Петькина досада прошла, когда он увидел, до чего — невпроворот — густым получилось варево.
Никита сполоснул ложки.
Сели друг против друга у котелка и, опять счастливые оба, разом зачерпнули по ложке темного цвета жижи с пеплом.
Петька со смаком втянул в себя первый глоток и поперхнулся. Горло его сжали спазмы. Уха была горькой, как хина.