Открывашка и пробой
Шрифт:
Может Вальку позвать? Я все-таки полезный, может и заступится. Ага, залечу к ней в баню и даже сказать ничего не успею – удавит.
– Извините, но это вы к нам пришли, а не я – к вам, – не сдался я.
Вздохнув, гость наконец-то представился:
– Константин Викторович. А ты?
– Андрей, – я от отчества решил воздержаться. – Приемный ребенок бабы Зины.
– Что ж ты сразу-то не сказал! – обрадовался голос. – Ты не бойся, у нас тут воров не водится – у своих воровать последнее дело. Я захожу.
И он, не дожидаясь разрешения, просунул руку над калиткой, открыв крючок,
– Свет включил бы, – напомнил он. – Надо оно тебе – ноги в темноте ломать? – издал легкий смешок. – Я-то тебя хорошо вижу, а ты меня – нет.
Еще одна не озвученная в фильме особенность оборотней. Если по выходу из бани Валя дотянется до тонкой кромки месяца в небесах и распустит его на нити для нового платья, я уже даже не удивлюсь.
– А вдруг вы меня на выключатель отвлечь хотите, а сами что-нибудь украдете? – продолжил я тянуть время.
Волчицу дождаться надо – она разберется.
– Ты из города, да? – догадался гость. – Совсем там вас запугали, – вздохнул и принялся запугивать сам. – Поверь, если бы я захотел чем-то навредить тебе или этому дому, ты бы мне помешать все равно не смог.
– Заору – Валентина выбежит, соседи всполошатся, – предположил я, сделав шаг назад.
Силуэт Константин Викторович издал жизнерадостный смешок:
– Хочешь дурачком себя выставить – кричи. Меня в поселке все знают, я учителем работаю.
Плюнув, я сходил на крылечко и щелкнул прибитым рядом с дверью выключателем. Лампочка над дверью зажглась, и я обернулся, увидев гладковыбритого, короткостриженого, обладающего впалыми щеками, худого русоволосого мужика. Улыбается, темно-зеленые глаза весело поблескивают из-под густых бровей.
– Как тебе у нас в Липках? – спросил он.
– Деревня как деревня, – пожал я плечами и поделился новостями, надеясь сплавить гостя. – Толька-пастух умер, земля ему пухом.
Беги похороны помогай организовывать.
– Ужасная потеря для всего поселка, – вздохнул он и деликатно меня поправил. – Только не «Толька-пастух», а Анатолий Юрьевич. Девяносто три года человеку было все-таки, а ты, уж прости, молод и должен уважать старших. Может на крылечко присесть пригласишь, или так у калитки гостя держать и будешь?
– Извините, я не знаю, насколько мне позволено распоряжаться участком, – развел я руками.
Мужик посмурнел, подвигал бровями и ничего хорошего не предвещающим тоном вынес вердикт:
– Валька зашугала!
– Нет! – выпалил я чуть поспешнее, чем следовало бы.
Константин Владимирович подошел к крылечку и опустился на него, поставив чемодан рядом. Теперь получилось разглядеть, насколько потрепан, но аккуратно отглажен и чист его костюм. Сочувственно глядя на меня, он грустно усмехнулся:
– Представляю, что у тебя в голове творится. Ты же из города, там про нас чего только не сочиняют. А тут – привезли и как в прорубь бросили. Трепыхаться не будешь – замерзнешь. Будешь – злая щука приплывет и ноги откусит. Прав?
Охренеть как прав! Но признаваться стыдно – получится, что на девчонку жалуюсь.
– Я очень благодарен
– Понимаю, – вздохнул он. – Ты – здоровый лоб, а она девочка.
Я попытался незаметно сместиться в тень, чтобы скрыть вспыхнувшие уши.
– Не поможет, – прокомментировал он и напомнил. – Я в темноте не хуже, чем днем вижу. Ладно, – хлопнул себя по ляжкам. – Если ты такой гордый, давай я тебе просто расскажу о Валентине и всех нас. Присаживайся.
Пришлось опуститься с ним рядом. Устремив глаза в ночное небо, он тихим, спокойным голосом начал рассказывать:
– Обычные люди нас ненавидят.
– Это, конечно, они зря, – подпустил я сарказма в голос.
– Есть за что, – признал он. – Первые поколения оборотней дел много наворотили, пытались власть в и без того трещащей по швам стране взять. Под пулеметами полегли почти все, а новым и выжившим отдуваться пришлось – в семьдесят шестом году только запрет на поселение ближе ста километров от города сняли. И до сих пор запрет на работу остается – только в частном порядке наняться можно, и то не каждый возьмет. У нас тут мужики в артели собираются, на стройки, лесоповалы, шахты да грузчиками работать ездят. Обычно даже платят, – усмехнулся. – Ну и по-мелочи – огород там кому вскопать, урожай собрать помочь. А так, в основном, на пособия жить приходится – и то с трудом выгрызли, в восемьдесят пятом, когда как-то многовато преступлений стало – жрать-то что-то нужно? Оборотня милиции поймать сложно, а свои его не выдадут – у нас тут друг за друга горой стоять приходится, иначе сожрут и выплюнут. И ты теперь один из нас, Андрей. Чтобы ты там не думал, но в Липках тебя никто не обидит – здесь обычных людей больше, чем оборотней живет, и никто не жалуется.
– Ладно, – кивнул я.
– Я Валентину не оправдываю, – продолжил он. – Но ей тяжко пришлось – сам подумай: сначала маму жуки на ее глазах на части порвали, потом – из обычной школы выгнали, оборотням-то в них учиться нельзя, – развел он руками. – А там – друзья и подружки, которые ее сразу бояться начали. Была нормальная жизнь, а стала – оборотническая. Отец уехал, а ей к нему – никак, нет ни у той общины, ни у нашей столько денег. Жестоко, но мы вот в прошлом году электричество протянули – лучше всем стало. А стоит это дешевле, чем ее одну в Скандинавию переправить – вот ты бы что выбрал?
– Хорошо всем, а не одному, – пожал я плечами.
Вру – я бы Валентину сплавил при первой возможности!
– В городе и деревнях окрестных нас многие в лицо знают, – продолжил он. – Едем по улице, а сзади дети бегут: «Волки едут, волки!», – грустно ухмыльнулся. – Взрослые не орут, но стараются подальше держаться. Какая реакция у подростка-оборотня на такое отношение может быть?
– Такая же? – предположил я.
– Такая же! – подтвердил он. – Подрастет – поймет и простит, мы все однажды понимаем и прощаем. А по весне она в соседней деревне пенсионерке одной вреднючей огород подрядилась вскопать. Работу сделала, а та орать начала – криворукая мол, придется все перекапывать теперь. Не заплатила, – развел руками. – Валя разозлилась и трансформировалась.