Открыватели дорог
Шрифт:
Но пришли на планерку и такие, кто был на стороне Колыванова. В середине заседания, словно бы случайно, заехал секретарь райкома Саламатов и привез с собой председателя исполкома, и планерка сразу пошла тише. Возможные спорщики и убежденные сторонники Барышева знали, что Саламатов горой за Колыванова. Колывановский проект обещал связать все предприятия, запланированные в тайге. Даже будущие станции назывались по тем месторождениям, которые открыли в глухой тайге геологи. Чего же лучше? Барышев оставил в стороне рудники. Ясно, что местные власти с ним не согласны. В прежние времена, бывало, разведчиков нарочно подкупали, чтобы они провели железнодорожную линию подальше от богоспасаемого имения какого-нибудь графа или князя, а ныне
Своих мыслей Чеботарев не высказал. Он видел, что начальнику и без того несладко. Что же начинать бесполезные споры! Пока еще Колыванова выслушивают с видимым сочувствием и этакой доброжелательной грустью, не исполнить его приказ никто не посмеет: тут Саламатов сам присмотрит, — он так и сказал в своем слове! Пока что они ждут, когда Колыванова съедят, вот тогда, мол, поступим, как нашей душеньке пожелается! Но это еще вопрос, съедят ли, бывало и похуже положение, а Колыванов всегда оказывался прав, да и у Чеботарева есть голос! На крайний случай он тоже может крикнуть, а то и кулаком перед носом у Барышева постучать, надо только пройтись по тайге, оглядеть ее собственными глазами, чтобы никто не мог попрекнуть, — мол, ты человек тут новый.
Чеботарев был в самом свирепом настроении. Его поражало и огорчало непонятное благодушие Колыванова. Неужели начальник не видит, что на него все смотрят как на жертву вечернюю? После окончания планерки он от огорчения не стал и ожидать Бориса Петровича, ушел один, услышав, как Колыванов о чем-то переговаривался с Саламатовым и еще посмеивался. Нашел время шутки шутить!
А Колыванов, видно, заговорился с секретарем райкома. То ли к нему домой заходил, то ли в райкоме засиделся, только вернулся около полуночи. Пришел веселый, что-то пытался напевать, хоть ни слуха, ни голоса у него не было. Чеботарев сердито захрапел в своей комнате, чтобы показать неодобрение, — запевка сразу оборвалась. Но уж после этого притворяться проснувшимся и идти спрашивать, что такое веселое посулил Борису Петровичу Саламатов, было неудобно, так и пришлось заснуть ни с чем.
Утром же стало не до разговоров. Едва позавтракав, Чеботарев отправился снаряжать отряд. Колыванов зашел на минутку в контору и опять застрял там, будто муха на липкой бумаге, — столько оказалось дел в последнюю минуту. Выход все задерживался, как ни стремился Чеботарев организовать это дело по-военному.
Получилось, что отряд покидал город отдельными группами. Сначала ушел олений обоз, нагруженный инструментами, продуктами, оборудованием. Следом за ним двинулись Колыванов и старик Лундин, чтобы обогнать погонщиков оленей на повороте, где начиналась прямая. А Чеботарев все еще улаживал какие-то недоразумения с лесорубами, с кладовщиками, с начальником снабжения. На пожарной каланче уже пробило двенадцать, а Чеботарев, взволнованный, потный, злой, продолжал подписывать какие-то расписки и накладные.
Он первым увидел самолет, делавший круг над посадочной площадкой. Прервав спор с начальником снабжения, он смотрел в небо, пытаясь сообразить, что может принести им самолет, склоняясь к тому, что здесь, где и Борису Петровичу трудновато, ничего, кроме новых неприятностей, самолет не доставит. И, резко прервав разговор, вышел из конторы на улицу.
Улица была пуста. Далеко в конце ее бежали школьники к самолету. Чеботарев решительно повернул в парму и зашагал упругой злой походкой, когда сами ноги идут, словно на шарнирах, когда не хочется, да и не надо смотреть вниз, — все равно, злому, как и пьяному, земля расстилается ковром. Начальник снабжения выбежал из ворот и еще кричал что-то вслед, но Чеботарев только повернулся вполоборота:
— Делай, как я сказал! — И снова зашагал той же легкой, стремительной походкой. Пусть, если на самолете прибыла какая-нибудь неприятность для Колыванова,
На выходе из города он обогнал лесорубов, шедших медленной, развалистой походкой, какой ходят люди, привыкшие беречь свои силы для тяжкого труда.
Лесорубы беззлобно посмеялись над ним, что шибко бежит, будто в лесу ждет теща с пирогами, но Чеботарев не ответил на шутку. Лесорубы замолчали, сразу отстав за пролышенными деревьями, обозначавшими трассу.
Через час Чеботарев обогнал оленных людей, расположившихся отдохнуть на ягельнике возле горы. Как лесорубы берегли свои силы для труда, так остяки прежде всего берегли силу своих олешков. Их движение зависело от того, где будет следующее пастбище, а ягельники в этих лесистых местах были разбросаны редко, приходилось помнить их все и заранее обдумывать переходы. Чеботарев мельком оглядел нестройный табор, мгновенно возникший на стоянке, костры, которые горели бездымно, — комары и гнус уже спрятались под кору деревьев и не тревожили людей, наступила настоящая пора для долгих переходов и кочевок, — и торопливо прошел мимо. Впереди были только два человека — Колыванов и Лундин. Иванцов, уже получивший последние наказы Колыванова, стоял вместе с вешильщиком на том месте, где Колыванов свернул с трассы, оставив первый сигнальный знак.
Дальше их движение заранее обусловлено. Впереди, начерно нивелируя трассу, пойдут Колыванов, Лундин и Чеботарев. Труднее всех придется, конечно, Чеботареву, потому что ему надо тащить на своих плечах, кроме мешка с пайком, еще и теодолит. Но Чеботарев не очень огорчен этим, кто-нибудь должен это делать, почему же не он? Хуже всего то, что Колыванову, здоровье которого стало за последнее время хуже, придется идти походным порядком вместе с ними, ночевать в сыром лесу, не дай бог и на болотах, питаться сухарями да тем, что подстрелит Лундин.
Остановившись возле Иванцова, чтобы забрать у него теодолит и закурить на прощание, Чеботарев не вытерпел и увеличил свой и без того порядочный груз еще и плащ-палаткой, которую без стеснения забрал у инженера. Да и то сказать, Иванцов может еще суток двое возвращаться на ночлег в город, а они уже оторвались от жилья, и впереди долгий и небезопасный путь…
Переложив вещи поудобнее, чтобы теодолит не мешал, подвязав палатку сверху, Чеботарев кивнул молодому инженеру, взглянул на низко стоящее солнце и зашагал прямо по лесу, руководствуясь свежими пролысинами, оставленными на деревьях Лундиным. Теперь он находился в настоящем лесу, — все люди далеко от него — одни впереди, другие позади, — можно подумать обо всем, как всегда думается в одиночестве. И Чеботарев невольно замедлил свои шаги, вживаясь в эту новую для него жизнь, ощущая неожиданное и непривычное величие леса, тишину и пустынность.
Он никогда не видал такого леса. Нельзя было поверить, что всего лишь в трех-четырех часах ходьбы отсюда шла деятельная человеческая жизнь, работали какие-то фабрики, люди считали себя хозяевами большого мира. Казалось, что все их заботы и дела отодвинулись в бесконечность, стали мелкими, незначительными рядом с этой мерной, тихой жизнью леса, который стоял здесь тысячелетиями, не меняясь в обличье, тогда как самая деятельная человеческая жизнь измеряется каким-нибудь полувеком.
Чеботарев смотрел на огромные деревья, похожие на колонны, подпирающие небеса, смотрел на голую землю под ними, где не уживалось никакое растение, — так глубоко была погребена плодородная земля под толстым слоем опавшей и умершей хвои. Только в тех редких местах, где прошел топор дровосека, виднелась листва, теперь уже пожелтевшая, но все-таки напоминавшая Чеботареву родные леса, состоявшие из лиственных деревьев. Здесь же вместо березы, граба, осины, бука и еще ста разных сортов лиственных возвышались странные оголенные колонны, на самой кроне которых только сохранились ветви, да и на тех не было уже игл.