Отличный парень
Шрифт:
— Нам известно, что мы красивые люди. Почему бы однажды нам не скинуть белых с их пьедестала? Если вы считаете, что белые красивее нас, то у вас испорченный вкус… Белые — уроды, все до одного. Они все на одно лицо. У них нет никакой индивидуальности. Их легко перепутать одних с другими.
Щелк. Хлопушка. Следующий кадр.
Никогда еще он не чувствовал себя таким мелким и ничтожным. Как шкурка от выжатого лимона, брошенная на кончик треснувшей тарелки.
— Наступит день, и у нас будет собственная интеллектуальная элита. Этот день уже не за горами.
Немного погодя она говорит:
— Мой отец придет в пять часов.
Во входной двери поворачивается ключ. А комнату входит Хельга с пакетами.
— Привет, Ширли! — бросает Хельга чернокожей девушке. — Как дела у моего больного?
Женщина подходит к Роберту и на секунду прижимает ладонь к его лбу.
— Мне кажется у него понизилась температура.
— У него 39,— говорит Ширли.
Принесенные Хельгой пакеты горкой возвышаются на столе в гостиной.
— Я ухожу, — говорит Ширли… — Я больше не нужна вам?
— Нет, — отвечает Хельга. — Подожди секунду, полиция только что задержала в холле какого-то наркомана.
— Мне кажется, его надо покормить, — говорит Ширли, кивком головы указывая на Роберта. Он начинает понимать, какое постоянное унижение должен испытывать щенок. Его осматривают, окликают свистом, дают поесть и попить и при этом говорят о нем в третьем лице. В его присутствии.
— Он получит немного компота, — говорит Хельга.
Ширли зевает и потягивается. Ее майка ходит ходуном во все стороны; лакированный поясок скользит вокруг тонкой и гибкой талии; мини-юбка обнажает точеные ноги еще больше.
— Я очень поздно легла спать, — произносит Ширли.
Она снова зевает. Дикий хищный сказочный зверь открывает розовую пасть и показывает свои острые клыки.
— Ты ходила танцевать? Вчера вечером?
— Нет. Я была на дежурстве… А танцевать я ходила десять дней тому назад.
Танцевать. Она ходит танцевать. Она прижимается к какому-то типу. И этот негодяй посмел ее обнять. Мерзавец. Он пользуется случаем. Он прижимает ее к себе так крепко, что она не может вздохнуть…
— Мы оперировали. Ночью у нас было два острых случая.
Роберт лежит на операционном столе со вспоротым животом. Ширли склоняется над ним и говорит: «Я уже удалила ему аппендикс и желчный пузырь, часть кишечника, а он настаивает на продолжении операции. Что бы еще такое ему удалить?»
— И после этого ты пришла, чтобы мне помочь? — говорит Хельга. — Спасибо! Тебе надо выспаться… Что-то наш француз совсем притих, — продолжает Хельга. — Что происходит? Господин Бремер, почему вы молчите?
Он с трудом произносит:
— Мне не хочется стеснять вас… Я чувствую себя очень неловко из-за того, что занял вашу постель…
С улицы доносится вой полицейской сирены. Хельга смотрит сквозь занавеску в окно.
— Они уехали.
Ширли подходит к ней и обнимает ее.
— До свидания, Хельга. Один ваш звонок, и я примчусь к вам. Вы не хотите,
— Ночью он уже будет спать в своем отеле, — говорит Хельга с некоторым сожалением в голосе.
«Кто я? Королевский пудель, взбесившийся спаниель, далматинец, покрытый заскорузлыми пятнами былого честолюбия, карликовый китайский пес? — задается вопросом Роберт. — Они говорят обо мне, словно я — бессловесное животное. Хромоногий конь, которого еще не пристрелили из сентиментальных побуждений».
— Вечером я вернусь в отель, — говорит он.
— Как решит мой отец, — отвечает Ширли. — До свидания…
— До свидания, — повторяет Хельга.
Присутствие женщины успокаивает Роберта.
— Я приму душ, — говорит она, — а затем посижу с вами, чтобы вам не было так скучно.
Он делает непростительную ошибку:
— Никогда еще я не видел более красивой девушки, чем эта чернокожая…
— Однако таких здесь хоть пруд пруди, — произносит Хельга ледяным тоном. — И все же странно, что черная кожа оказывает столь притягательное воздействие… Особенно на французов… Чего нельзя сказать про американцев. Тут уж нет! Американцы совсем другие… Вашингтон не тот город, чтобы смешивать две расы…
Немного погодя Хельга возвращается в гостиную. Раскрасневшаяся под душем, вся еще в каплях воды, она кутается в махровый халат цвета спелого абрикоса.
Женщина вытирает лицо маленьким полотенцем такой же нежной расцветки.
— Ширли не захочет иметь дело ни с вами, ни с каким бы то ни было другим белым. У нее есть жених. Красавец, к тому же черный как ночь. Романтизм «Хижины дяди Тома» уже давно канул в прошлое… Дядя Том — это даже не вчерашний, а позавчерашний день…
— Хельга, — произносит он, словно очнувшись от забытья. — Хельга, мне очень плохо живется на этом свете… Мне так хочется рассказать вам все, что лежит камнем у меня на душе…
— Ой, — восклицает с досадой немка. — И он туда же… Я не хочу выслушивать ваши откровения. После вы можете пожалеть об этом. Человек порой начинает ненавидеть того, перед кем раскрыл душу. Мне же хочется оставить о себе приятное воспоминание…
Она протирает его лоб мохнатой банной варежкой, смоченной в ледяной воде.
— Вот так-то лучше… Вы не против, если я закурю? О, мой Бог! Как мужчины похожи на малолетних детей! Все они хотят иметь подружку, чтобы поделиться с ней своими мелкими горестями, переложить на хрупкие женские плечи тяжкий груз каждодневных неурядиц и забот; какое тайное удовлетворение они испытывают от того, что одна женщина утешает их, в то время как другая больно ранит их душу… Когда мне удалось вырваться живой из Берлина, никто не сказал мне: «Поделись со мной своими переживаниями! Расскажи о тех ужасах, которые ты видела!» Нет. Мне говорили: «Если бы ты знала, что я пережил. Ты не имеешь об этом ни малейшего представления». Всегда — «я» и никогда — «ты».