Отметить день белым камешком
Шрифт:
...Бывает так, что идешь по дороге и начинаешь привыкать к окружающей тебя диковинной красоте. Но вдруг подымешься на пригорок, откроется тебе новая даль, ты поразишься ее плавной голубизне, обернешься назад и заново увидишь многое из того, мимо чего прошел, привыкнувши. (Вспомнился Александр Трифонович Твардовский. Однажды рано утром он, гуляя по дорожкам нашего поселка, зашел ко мне. Пронзительные голубые глаза его - диковинные глаза, изумительной Детскости, открытости - были как-то по-особому светлы и прозрачны, будто бы "умыты" росой. Он тогда сказал одну из своих замечательных фраз, - он их пробрасывал, свои замечательные фразы, другому-то на это дни нужны: "С
Таким же "холмиком", взгорьем, с которого видно вперед и без которого трудно понять пройденное, для меня оказалась встреча с Маямой-сан.
"Иван Иванович" думал показать мне ее интереснейший театр, его поразительную архитектуру, а вышло так, что я провел у нее много дней, радуясь и удивляясь этой великой актрисе, режиссеру и драматургу Японии.
...Ивано-сан подъехал к старинному городку Хатиодзи - это неподалеку от Иокогамы, свернул с хайвэя на маленькое шоссе, миновал двухэтажные улочки центра, потом свернул еще раз - теперь уже на проселочную дорогу, точь-в-точь как у нас в Краснодарском крае (первая, кстати говоря, проселочная дорога в Японии, которую я увидел), проехал мимо домиков крестьян с крышами-молитвами (ладони, трепетно сложенные вместе) и остановил свой "брюберд" посреди горного урочища.
– Вот мы и приехали в театр Маямы-сан "Синсей-сакудза", - сказал он.
Я ошалело огляделся. Синее, высокое небо. Ржа коричневых кустарников на склонах крутых гор. Желтая земля. В углу урочища, образованного двумя скалами, - большая серая бетонная сцена.
Ивано-сан, внимательно следивший за моим взглядом, отрицательно покачал головой.
– Это лишь одна из сценических площадок, - сказал он, - зал на тысячу мест выбит в самой скале... Когда в прошлом году Маяма поставила спектакль о Вьетнаме, то главной сценической площадкой были склоны гор. Прожекторы высвечивали актеров, одетых в форму партизан, склоны скал были радиофицированы, поэтому создавалось впечатление соприсутствия с людьми, затаившимися в джунглях... Это было фантастическое зрелище... Тут собралось несколько тысяч человек, овация длилась чуть не полчаса...
И вот навстречу идет женщина, маленькая до невероятия, красота ее традиционна - такими рисовали японок на фарфоре. Она в кимоно и в деревянных крошечных гета. (Звук Японии - это когда по ночному городу слышен перестук деревянных гета.)
Она здоровается так, как, верно, здоровались в Японии в прошлом веке: приветствие - целый каскад поклонов, улыбок, вопросов, приглашений, разъяснений, шутливых недоумений; глаза ее - громадные, антрацитовые светятся таким открытым, нежным и мудрым доброжелательством (у Твардовского они голубые и поменьше, а так - одинаковые), что становится сразу легко и просто, словно ты приехал к давнишнему другу, и только одно странно: почему друг говорит по-японски, с каких это пор? (Мне хочется допустить мысль, что и Маяма тогда подумала: "С чего это Юлиано-сан заговорил по-русски?")
Эту женщину в Японии знают все. Ее книга "Вся Япония - моя сцена" издана несколькими тиражами, переведена на многие языки мира.
Она показывает рукой, чтобы я следовал за ней. Жест сдержан, он плавный, лебединый, полный грациозности. И мы идем осматривать театр, первый в мире театр-коммуну, у которого в стране миллионы поклонников и друзей. В скалу вбиты дома для актеров - великолепные квартиры. Детский сад для малышей. Библиотека. Бассейн. Зал, врубленный в скалу, обрушивается рядами кресел на сцену. Ощущение,
Театр начинал с "нуля", после крушения милитаризма в Японии. Из тюрем вышли коммунисты, социалисты. На книжных рынках появились новые имена, для Японии были по-настоящему открыты "По ком звонит колокол" и "Гроздья гнева", "Разгром" и "Тёркин", Арагон и Фадеев, Брехт и Лем. Новая литература рвалась на сцену, но ставить ее не могли: до сорок пятого года театр в Японии был сугубо традиционный, женщины на сцене не играли, варьировалась "самурайская" классика.
– Я засела за Станиславского, - вспоминает Мая-ма-сан, - изучала опыт Мейерхольда, Таирова, Товстоногова. Я убеждена, что вне национального искусство погибает, лишь национальное дает выход и к массам, и на международную арену. Но тяга к национальному - явление двузначное: в какой-то момент эта тяга может стать националистической, то есть, как я считаю, фашистской...
Когда мы начали, нас было всего двадцать человек. Жили у меня дома. Я потихоньку продавала платья, шубы, книги, чтобы кормить товарищей. Сейчас у нас в труппе восемьдесят действительных членов и сорок кандидатов (они станут действительными членами по прошествии пяти лет). Чем отличается статут кандидата? Лишь одним: он может уйти, если театру будет плохо, а действительный член труппы обязан остаться до конца, как бы ни было тяжело.
Мы гастролируем по всей Японии. Деньги от спектаклей идут на покрытие наших расходов, на транспорт, заработную плату актерам, а остальные деньги мы зарабатываем много - идут сельской интеллигенции: врачам, учителям, фельдшерам, ансамблям художественной самодеятельности... Связи у нас повсеместны, потому что наш театр - это театр на колесах; помимо представлений здесь, в Хатиодзи, актеры разъезжают по всей стране на автобусах и машинах, мы добираемся в самые далекие уголки, в самые глухие рыбацкие поселения, где люди до сих пор не знают, что такое поезд, и никогда не видали трехэтажного дома...
Маяма-сан пришла в театр из семьи известного японского писателя. Когда она вспоминает о детстве, глаза ее меняются - в них уже нет улыбки, они замирают и кажутся густо-синими, фиолетовыми.
– Отец часто пил, - негромко рассказывает она, обязательно чуть виновато улыбаясь. В окнах ее дома, стоящего на самой вершине горы, - звезды. Тишина. Раскрыт огромный концертный рояль, музыка - ее вторая жизнь.
– Характер этого самого прекрасного человека, - продолжает она (Маяма говорит несколько фраз и надолго замолкает, уходит в себя), - был ожесточен всеобщей ложью. Он был очень честным и чистым человеком, а ему не давали писать ту правду, которая окружала нас. Это как живописец, которого заставляют вместо раннего утра писать ночь. Писать так, как этого требовали власти, он не умел.
...Когда девочке исполнилось пять лет, ссоры в доме стали особенно страшными: денег не было, семья голодала. Маяма взяла иголку и всю себя исколола, чтобы болью "уравновесить" ужас, который охватывал девочку во время страшных скандалов. Ее увезли в больницу, месяц она пролежала в палате без движения - форма детского паралича... В другой раз она во время скандала умудрилась залезть на высокий телеграфный столб, даже юноши не рисковали забираться так высоко, - чтобы отвлечь ссору на себя. Отец увидал ее - Маяма делала ему рожицы, прилипнув к высоченному телеграфному столбу. Отец то ли рассмеялся, то ли расплакался... Ушел к себе в кабинет, заперся там и несколько дней не выходил к столу.