Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Дар Фредерик

— Я, милый друг! — смеётся он. — И к тому же в отпуске! Со мной такого не случалось последние тридцать лет. О, я держался, конечно! Но можно ли сопротивляться этому массовому психозу всю жизнь? Нет! Вот вам и результат!

Я показываю на место арбитра.

— Я даже не подозревал, что…

— Я подумал, что будет лучше, если вы не будете знать обо мне во время турнира, чтобы не смутить вас.

Привычным движением он гладит свой череп, гладкий как электрическая лампочка. И тут его часы «Пьяже» вспыхивают ярким отблеском. Я смотрю на них, как коридорный смотрит через замочную скважину в номер молодожёнов. Патрон замечает мой взгляд и сдерживает улыбку.

— Спасибо

за световые эффекты, патрон, — шепчу я ему на ухо, — они были очень кстати.

— Я не понимаю, о чём вы, Сан-Антонио, — возражает Скальпированный с невинным видом пассажира метро, когда дама вдруг кричит: «Может, уже хватит, бесстыдник?»

— Я хочу сказать, господин директор, жаль, что вы не были в зенитной батарее во время последней войны.

Двадцатью минутами позже мы сидим на террасе «Карлтона» перед ориндж-водкой, настолько охлаждённой, что от одного её вида и эскимос подхватил бы насморк.

Биг-Папа выглядит несколько смущённым оттого, что его обнаружил один из его сотрудников во время отпуска. Легенда кончилась, ребята! Этот трудяга, этот служитель долга, этот строгий отец, в свою очередь, попал в адов круг отдыхающих! Он оправдывается, положив ногу на ногу и обхватив своё начальственное колено аристократическими клешнями.

— Отправляясь на Лазурный Берег, дорогой Сан-Антонио, — объясняет он, — я не поддался смехотворному искушению отведать сладкой жизни, я только хотел посмотреть, что из себя представляют эти хвалёные, эти вечные каникулы, которые захватили моих современников, которые их захлестнули, подчинили, связали с профсоюзом, увели от дел, и с каждым днём заставляют забыть ещё сильнее радость труда, которая так тонизирует. Слушая восторженные воспоминания моих знакомых, я смутно чувствовал, что эти периоды расслабления полны скуки и что единственным их интересом было дать людям пищу для разговоров, возможность блеснуть за здорово живёшь, словом, показать себя тем, кем никогда не был, но которым можно себя представить на пляжах и на переполненных дорогах прошедших сезонов. Воспоминания об отпуске должны выдерживаться несколько месяцев, чтобы набрать сок. Я заметил, Сан-Антонио, отпускники, вернувшиеся после своих вылазок, рассказывают о них не с таким лиризмом и такими деталями, как шесть месяцев спустя. Вывод: отпуск должен отфильтроваться, осмыслиться, отполироваться силой воображения. Одним словом, его надо пережить, чтобы избавиться от него. В общем, надо, чтобы накопился материал, вся работа начнётся по возвращении. В наше время люди «берут» отпуск с июня по сентябрь, но по-настоящему они «отъезжают» лишь после октября, ибо удовольствие от отпуска приходит лишь однажды вечером после рабочего дня и только в компании людей, которые проводили свой в другом месте!

Мой высокочтимый шеф делает глоток своей ориндж-водки. Это питьё ему под стать, ибо позволяет принимать спиртное с таким видом, будто пьёшь невинный фруктовый сок.

— Таким образом, господин директор, вы приехали на море для того, чтобы сделать социологическое исследование?

Я знал, что выражение ему понравится. Лицо его осветилось.

— Вот именно, друг мой. Социологическое исследование. Я остался один после того, как супруга и дочь уехали к родственникам в Америку, наша почтенная фирма работала в заторможенном ритме, в Париже чаще слышалась английская, чем французская речь, поэтому я и решил сопоставить то, что есть, с тем, что я предполагал.

— И каков же ваш вывод?

Он удручённо качает головой:

— Я предполагал недостаточно и плохо! Боже, как всё это прискорбно! Смотрите! — отдает он приказ, указуя на набережную Круазет безапелляционным указательным. — «Они» едва передвигаются! «Они» толкутся, как в метро в час пик. «Они» уже не знают, чем заняться, чтобы иметь весёлый вид. Время отпуска, Сан-Антонио, это время, которое надо убивать, а убивать время труднее, чем что-либо. Я это начал понимать на четвёртый день своего пребывания здесь.

— Не хотите ли поужинать со мной и моей матушкой вечером, господин директор? — предлагаю я, вдруг почувствовав к нему жалость. — Мы сняли небольшую квартиру в верхних Каннах.

Он качает головой:

— Вы очень любезны, мой малыш, но я домосед, хотя «Карлтон» вряд ли можно считать идеальным местом для отшельничества. Я выхожу так редко, и, уж конечно, не по вечерам. У меня в чемодане всегда есть мой Декарт. «Рассуждение о методе» — неплохой спутник для старого одинокого человека, которым я являюсь.

Он сейчас доведёт меня до слёз, если будет продолжать в том же духе. Биг босс стал полным затворником.

— Одним словом, босс, вы приехали на Берег для того, чтобы предаться грустным размышлениям?

— Без предубеждений, поверьте! Я прибыл сюда без предубеждений. Но зрелище, которое мне открылось, довольно быстро навеяло мне монашеское настроение.

Едва он договорил, как одна рыжая девица, весьма компанейской внешности, ужасно съедобная в своём пляжном платье, лёгком, словно вечернее дуновение, пикирует прямо на наш стол и тут же целует старика взасос.

— Ну что, Мальчик-с-Пальчик, — обращается она к нему звонким голосом, — ты уже пришёл в себя? Ну, ты и выдавал сегодня ночью! Я до сих пор вижу наш танец по-гавайски на столе в четыре утра. Ты был совершенно бухой, милый! Сегодня утром, когда я уходила из твоего номера, ты нахрапывал, как кофемолка. Но ты уже как огурчик! Вообще-то, чтобы у тебя был мандыгар до кончиков волос, тебе нужно носить парик, не так ли, яичко ты моё?

Она гладит ему верхушку черепа, но не насмешливо, а ласково.

— У него причесон как у глобуса, — говорит она лукаво, — но ему идёт. Единственное неудобство, приятель, это когда ты умываешься! Тебе нужно делать разметку, чтобы видеть, где кончается твоё личико.

Ваш Сан-Антонио просто кайфует, ведь ему пришлось столько раз вытягиваться по струнке перед этим лысым человеком. О, вы бы видели его рожицу, мои птенчики! Она побледнела и застыла как у покойника! Его голубые глаза напоминают две дырки в зонтике. Старик молча смотрит мимо меня. Как будто он только что вышел от мастера по набиванию чучел. Вот так кончаются великие карьеры! Вот так тают, тают, тают честные мужи! Дир стал дежурным по станции! Окаменелостью! Эта девка только что обратила его в рабство. Сделала моим заложником, вещью, промтоваром. Она мне его отгружает, дарит, кладёт к ногам. Она даёт его примерить так, чтобы он стал мне впору. Она ставит между нами покойника: его легенду. Отныне мне достаточно взглянуть на Папу некоторым манером, и его указка дрогнет, его скипетр обратится в спектр.

Она сливает. Словоохотливая! Неистощимая! Незапрудимая! Её не волнует то, что её партнер как в рот воды набрал. Она делает меня свидетелем, кастрюлей для варки её откровений. Она мне рассказывает об их ночном загуле в компании с одной знакомой парочкой. О бутылках шампанского, которые он засосал. Как он вырядился. Выпустил рубашку поверх брюк, завернулся в простыню и надел ведро для шампанского вместо шлема. С зонтиком на плече вместо алебарды он пел «Вечную славу нашим предкам». Камилла (это ее имя) всё еще давится от смеха.