Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз
Шрифт:
— Ну что? — спрашиваю я брадобрея на ухо. — Закопали топор войны?
— Наилучшим образом. Поскольку я должен работать в своем салоне, Берта меня заменила, и теперь она вызывает желающих фотографировать. Женщина в таких обстоятельствах — это солиднее. Представляете, она им советует, как лучше снимать. Она им подсказывает интересные ракурсы, продумывает позы для Феликса, чтобы не было монотонно. Вы видели Феликса только что? Всё, что он придумал, это позу дискобола. Несколько помпезно. У Берты, надо сказать, есть чувство композиции. Она могла бы стать хорошей
— Она не подняла крик, когда накрыла вашу лавочку?
— Мы ей объяснили. Она слишком уважает трудовые деньги, чтобы возникать. И потом, что вам сказать, комиссар, у неё с Феликсом не протянется долго. Это всего лишь любопытство. Чисто женское, но она быстро пресытится. Он уже начинает утомлять её своей эрудицией.
— Об чём разговариваем? — интересуется торжествующая Берта, поворачиваясь в нашу сторону.
— Об всём понемногу, моя блошка, — отвечает парикмахер.
Затем ко мне с радостной улыбкой и влажными глазами:
— Сказать по правде, Антуан, Берта… слишком верная, чтобы изменять нам долго.
— О чем ты думаешь, дорогой, ты как будто не в своей тарелке? — волнуется маман, сидя рядом со мной на ступенях.
Нажимом руки я прошу её помолчать. Я слушаю. Не просто слушать посреди арены, когда восемь тысяч человек кричат «Оле!», как только матадор топнет ногой, чтобы стряхнуть песок со своих башмаков.
Я слушаю разговор трёх человек, сидящих позади нас, и поскольку случай и Сан-Антонио иногда неплохо устраивают вещи, эти три человека не кто иные, как: Анн, его друг Раймон и ещё одна очень миловидная рыжая девушка с личиком, усеянным веснушками, которые делают её похожей на тартинку с мёдом.
Понимаете, как только я заметил их в раскачивающемся автобусе, который вёз нас к арене, я незаметно поместил себя в их жизненное пространство.
То, что они говорят, на слух не представляет интереса. Раймон говорит о корриде, он считает, что в этом есть что-то «а-а-античное». У него она рождает «внутренние» переживания, как он выражается, ибо он очень висцеральный (опять же его выражение).
— Метида, похоже, думает иначе, — говорит Анн.
— Да, — соглашается рыжая, — я терпеть не могу насилия ради насилия. Я вижу величие в спокойствии, а не в жестокости!
— Что вы говорите! — иронизирует Раймон.
— Да! — уверяет красотка. — И мне не нравятся ваши грязные намёки!..
Она смеётся.
— Слушай, Марс, — тявкает Раймон, — скажи ей, чтобы она помолчала, не то я складываю зонтик и возвращаюсь на корабль!
Он назвал старого Марсом! Они точно тронутые, ей-богу! Марс — бог войны и земледелия! (Что мне всегда казалось анахронизмом, война и земледелие не очень-то уживаются, посмотрите фотографии Вердена.) Марс и эта старая выряженная пидовка! Бог войны и этот боязливый полустарик! Бог земледелия и эта кисейная барышня!
— Ладно, давай руку! — теряет терпение Анн.
— Руку массажиста! — зубоскалит неисправимая Метида.
Метида! Вот ещё одно имечко, в котором чувствуется псевдоним… А вообще-то, Метида по-гречески, кажется, означает осторожность. И, если мне не изменяет память, она была кузиной Зевса… Значит, она входит в эту группу мифологов? Отметить! Запомнить! Проследить!
Звучат славные трубы арены, возвещая о первом клиенте. Открывают загон, и, пригнув голову к земле, появляется животное, чёрное, мощное, свирепое.
— Чёрт, шаролезская порода, — говорит Берю. — Красавец. Не ты ли ему сделал перманент на лбу, Альфред? О! Вы видели аксессуары у мужика? Мсье Феликс, да у вас конкурент!
Видите, Толстяк в тонусе. Несколько недовольных испанцев делают ему «тсс», на что наш друг отвечает: «Да пошёл ты», — и церемония начинается.
Сразу же мсье Феликс, который видит корриду впервые, выступает против. У преподавателя чувствительная натура. У него гуманные понятия, он член Общества защиты животных. Наших меньших братьев он не даст в обиду. Он гневно протестует. Называет смехотворными пассы с плащом и пируэты тореро. Его реплики оскорбительны для искусства боя.
Когда животное бросается на тореадора, и, чтобы уйти от удара, тот запрыгивает на барьер вокруг площадки, Феликс трясёт своим щуплым кулаком, называет его тряпкой, трусом, ничтожеством и подлецом. Вокруг нас начинается волнение. Все возмущаются, ворчат. Коррида, особенно в Испании, это всё равно что богослужение. Здесь не терпят возмутителей спокойствия. Эти жалкие туристы понятия не имеют о великом искусстве боя. Их освистывают! Ими отрыгивают! Их гонят с арены. Альфред пытается успокоить своего компаньона.
— Помолчите, Фефе, иначе они с вас снимут штаны, и будет большой спектакль.
Но благородный человек, ревностный анималист не задумывается о том, что будет с его штанами, если затронуты его убеждения. Он оскорблён до глубины души. Он поднимает крик восстания, увидев, как бандерильеро шпигуют своими пиками мясо бедного быка. У него пена изо рта (не у быка, у Феликса). Он вопит, топает ногами, дерёт горло, рвёт голосовые связки, надрывает гортань, надсаживает глотку. Его не удержать! Он роняет очки, наступает на них, превращает в мусор. Он ослеп. Он продолжает гневаться на ощупь. Перешагивает через людей, что впереди. Затем через тех, что впереди тех, что впереди. Спотыкается, изрыгает проклятия!
— Мерзавцы, душегубы, мясники, франкисты, убийцы, погонщики, живодёры, садисты, гестаповцы, скотобои!
Он шагает по плечам, как по ступеням. Публика у него вместо лестницы! В нём горит оккультный огонь жертвенника! Он готов сжечь себя на площади, чтобы убедить гибнущий мир в истинности своих убеждений. Он не слышит криков возмущения, он продирается к арене, наступая на уши, портя причёски, пачкая платья. Его молотят со всех сторон. Он идёт… как Иисус по воде! В озарении, без очков! Волосы растрёпаны! Нимбус! Руки вытянуты как у медиума! Отрешённый! Взъерошенный мученик! Восхитительный! Не чувствующий боли! Великолепный! Апостол! Страстный быколюб!