Отпуск по ранению.Сашка
Шрифт:
– А ты с норовом жеребчик, – рассмеялась она и хлопнула его по плечу. – Ладно, пошутили, и хватит. В отпуску ты или отмучился совсем?
– В отпуску, – хмуро ответил он.
– Когда обратно-то?
– В начале июля.
– Не много гулять тебе осталось, лейтенант… – посмотрела на него жалостливо и вздохнула Надюха.
Тут вернулся Егорыч, со стуком поставил бутылку на стол, начал разливать.
Безногий накрыл свой стакан ладонью.
– Пойду я, Егорыч… Мне теперь много пить нельзя. С твоей лестницы спускаться – как бы последнюю ногу не сломать… –
– Страшно обратно-то? – спросила Надя Володьку.
– Как тебе сказать…
– Ты кого спрашиваешь? – вступил Егорыч. – Ему страшно! Не видишь, что на груди у него? "За отвагу"! А за что, спросила? За разведку! А в разведке что главное? Смелость да сноровка. Я тебя с каким-нибудь тыловичком знакомить не стал…
– Хватит, Егорыч, – прервал его Володька, хотя пьяные похвалы приятно ложились на душу.
Надя опять посмотрела на Володьку, опять вздохнула.
– Жалко мне всех вас, – задумчиво произнесла она. – И себя жалко… Перебьют вас всех на этой войне…
– Для тебя останется кто-нибудь, Надюха, – сказал Егорыч. – Я тебе полный наливаю – штрафную.
– Наливай, – безразлично ответила она, взяла стакан, подняла. – За тебя, лейтенант, чтоб живым остался…
– Поехали, – ударил Егорыч по стаканам.
Помнил Володька, что еще два раза шарил он по своим карманам, выгребая последние уже тридцатки, а Егорыч бегал куда-то, а пока его не было, Надя брала его голову в свои руки, притягивала к себе и как-то задумчиво, медленным, долгим поцелуем целовала его в губы, потом отодвигалась, глядела в лицо затуманенными глазами и шептала:
– Жалко мне тебя, лейтенант, жалко…
Затем приходил Егорыч, и опять глотал Володька водку под какие-то, казавшиеся очень важными, разговоры…
– Ты не смотри, что он молоденький такой на вид, – шумел Егорыч. – Он ротой командовал. Понимаешь – ротой. Это сто пятьдесят гавриков. Поняла?
– Поняла, – лениво отвечала Надя. – Только целоваться не умеет герой-то твой…
Володька возмущался и уже не стеснялся Егорыча.
– Умею, – тянулся он губами к Надюхе, но та отталкивала его ласково, мягко и только тогда, когда отправлялся Егорыч в очередной рейс за водкой, целовала Володьку сама теми долгими, неспешными поцелуями, от которых Володька терял голову…
Очнулся он в незнакомой темной комнате на разбросанной постели.
– У меня останешься или домой пойдешь? – спросила Надя, стоя у зеркала и причесываясь. – Я на работу собираюсь.
Володька протирал глаза, ничего еще не понимая.
– Я у тебя?
– А где же тебе быть? Кого ты стрелять идти собирался? Еле удержали тебя с Егорычем. Ну, если пойдешь – вставай, а если остаешься – спи. Я около девяти утра приду…
– Нет, я пойду, – вскочил Володька и стал поспешно одеваться.
– Ну вот, – задумчиво протянула она. – Может, вспомнишь меня когда… Там, где около смерти будешь… Полстакана у тебя осталось, допей, если хочешь.
Володька зачем-то нашарил рукой стакан на столе и выпил с отвращением. В комнате было почти темно, и Надино лицо неясным пятном белело
– Как работать буду? – вздохнула она. – Ну, оделся?
– Да.
– Ну, прощай тогда. – Она протянула руку, провела по его щеке, а затем тихонько подтолкнула его к выходу…
На другой день утром мать вошла к нему в комнату, когда он еще лежал с трещавшей головой и пересохшим ртом.
– Я иду на рынок, Володя. Дай мне деньги, у меня уже ничего не осталось.
– Сейчас, мама, – сорвался он с постели и бросился шарить по карманам брюк и гимнастерки – денег не было. Несколько смятых пятерок и одна красненькая тридцатка – вот все, что осталось после вчерашнего "пускания лебедей". – Мама, я совсем забыл. Я дал вчера взаймы одному товарищу. На днях мне отдадут…
– Ну, хорошо, тогда я не пойду на рынок, – сказала мать и вышла из комнаты, прикрыв дверь.
И по тому, как она это сказала, и по тому, что даже не заикнулась о вчерашнем – а пришел он поздно и сильно пьяным, – он понял – мать расстроена и недовольна очень.
Первой мыслью, мелькнувшей в его тяжелой голове, было позвонить Сергею и попросить у него тысячу, но он ее отбросил – не годится. Но что же придумать? Что? Покрутившись с боку на бок в постели еще несколько минут, Володька понял, что другого придумать ничего нельзя – надо из автомата позвонить Сергею.
Завтракать он не мог, лишь выпил залпом два стакана чаю. Мать смотрела на него удрученным взглядом, который был для него хуже, чем любой самый крупный и неприятный разговор.
– Больше этого не будет, мама, – сказал он твердо, отставляя от себя стакан. – И на днях я верну деньги.
– Дело не в деньгах, Володя. Я в первый раз увидела тебя таким. И не хочу больше. Понимаешь?
– Да, мама…
Вернувшись в свою комнату, он бухнулся на постель… Несколько раз всплывали в памяти Надюхины слова, сказанные грустно, с каким-то вроде сожалением: «Я у тебя первая, видно?», «Что ж, нету у тебя в Москве девушки, с которой…» Словно и ей, Надюхе, из жалости подарившей себя ему, было неловко, что совершил он это спьяну, без любви, с совсем незнакомой женщиной, просто попавшейся под руку, будто и она понимала, что не годится так… А почему «будто»? Конечно, понимала, хотя ей самой уже не для кого беречь себя…
И получилось все это слишком просто, как-то безрадостно, совсем не похоже на его сны, а особенно на последний, в котором снилась Майя… И непонятно Володьке, почему от реального не получил того, что ожидал, что предвкушал, что было так необыкновенно во сне, почему лежит на душе мутный осадок какого-то сожаления о чем-то утраченном, потерянном навсегда, чем-то – только гораздо слабее – напоминающем то, что было после "случая" с немцем?…
Конечно, легче всего было свалить все на Юльку. Будь она с ним – этого не случилось бы. Не прочти он ее тетрадку, не взревнуй ее к "этому человеку" – не пошел бы к Егорычу, не стал бы знакомиться с Надюхой. Но таким мыслям Володька ходу не дал. Никогда не искал он себе оправданий за счет других.