Отрава
Шрифт:
– - А какое по-твоему?
– - По-моему-то?.. По-моему, настоящее начальство, когда от страху человек всякаго ума решается... Врасплох-то его и бери, а то одумается, так из него правды, топором не вырубишь. Ту же Отраву взять: нисколешенько она Василь-Василича не испугалась, а даже еще разговаривает с им...
Мы зашли в волость. Мне нужно было увидать писаря Антоныча. Это был типичный представитель зауральскаго писаря: седенький, обстоятельный, с неторопливой речью; одевался он всегда в черные суконные сюртуки и носил "трахмальныя" манишки. Фельдшер Герасимов был бедный, попивавший господин, насквозь пропитанный специфическим аптечным ароматом. Если Антоныч
По скрипучей, покосившейся лестнице мы поднялись во второй этаж. В передней мирно дремал на лавочке старик-сторож, заменявший при волости чиновника особых поручений. В присутствии горела на столе спальная свеча и слабо освещала две головы, безмолвно наклонившияся над доской с шашками.
– - Ходу?-- спрашивал фельдшер, видимо припиравший противника к стене.-- Как ни ворочай, все одна нога короче...
– - Гусей по осени считают,-- отвечал Антоныч, сдерживая игровую злость.-- Подожди, когда другие похвалят... Ах, это вы?.. Милости просим, садитесь.
Воспользовавшись случаем, Антоныч перемешал шашки, что возмутило фельдшера до глубины души. Он только прошептал: "Хлизда".
– - Завернули полюбопытствовать насчет содержимой?-- галантно обратился Антоныч ко мне, не обращая внимания на "движение" партнера.
Я обяснил, что буду ночевать у попа Ильи и что, пожалуй, не прочь буду взглянуть на "содержимую", если это никого не затруднит.
– - Не стоит она того, чтобы безпокоить себя, а впрочем, пожалуйте,-- с достоинством пригласил Антоныч следовать за собой.
Шатуновский писарь говорил об Отраве нехотя, с тем пренебрежением, как говорят о предметах неприличных. Фельдшер о чем-то шептался с Вахрушкой и разводил руками.
Антоныч пошел впереди нас со свечой. В сенях была узкая и крутая лесенка, спускавшаяся в нижний этаж. Там было совершенно темно. Мы спустились в такия же сени, какия были наверху, и здесь натолкнулись на Пимена Савельича и каких-то женщин, боязливо прижавшихся к стене.
– - Чего вы тут делаете?-- строго проговорил Антоныч, обращаясь к сидевшему на скамеечке сотскому.
– - А к дочере пришел, Иван Антоныч,-- тихо ответил старик, перебирая в руках свою белую шляпу.-- Значит, к Анисье. Ох, согрешили мы грешные... привел Господь...
Наступила тяжелая пауза. Прижавшияся к стене бабы тяжело вздыхали и сморкались. В запертой на железный болт двери проделано было квадратное отверстие, куда я и заглянул. Антоныч услужливо посветил своим сальным огарком, направив полосу света на "содержимых". Холодная представляла узкую, грязную комнату с одним окном, заделанным массивною железною решеткой. На полу валялась грязная солома. Отрава, сгорбленная старуха лет семидесяти, сидела на единственной скамейке, по-бабьи, подперев голову рукой. Сморщенное старушечье лицо глянуло на нас тусклыми, темными глазами, обложенными целою сетью глубоких морщин. Отрава нисколько не смутилась нашим появлением и только равнодушно пожевала сухим беззубым ртом. У стенки, опустив руки, стояла вторая "содержимая", Анисья, еще молодая бабенка, но с поблекшим лицом и впалою грудью. Глаза у ней распухли от слез, худыя плечи вздрагивали. Она была босая и так жалко выглядела всею своею испуганною фигурой.
– - Мышей тут ловите, телячьи головы?-- Спрашивал Вахрушка, просовывая свою голову к форточке.-- Ах, вы...
Он выругался, но Антоныч сердито его оттолкнул:
– - Не твоего ума дело!.. Все под Богом ходим.
– - Так ты, Анисья, говоришь, что пестрядину
– - Пусть Нютке скроит рубашонку,-- ответила Анисья с удивительною для ея общаго убитаго вида деловитостью.-- Да Пашуньке... Па-а-шунь...
Схватившия ее за горло слезы не дали кончить слова.
– - И нар-родец: человек в каторгу идет, а они -- пестрядина!-- ворчал Иван Антоныч, оттирая старика.
– - Да ведь нельзя же, Иван Антоныч,-- оправдывался покорно убитый старик,-- детишки-то малешеньки... Тоже обрядить надо, а без матери-то хуже сирот. Так Пашуньке-то из новых овчин шубенку обставить?-- заговорил он в форточку.
– - Шубенку, а останутся которые лоскутки, так на заплатки уйдут,-- отвечала Анисья с новым приливом энергии.-- И чтобы телушку братану Илье, а ярочку свекровушке. После детишкам-то розстава будет...
Бабы у стены начали перешептываться. Сотский цыкнул на них, как на куриц. Отрава сидела неподвижно и смотрела куда-то в угол. "Маминька, родимая",-- тихо заголосила у стенки солдатка Маланья, не смевшая подойти к двери. Антоныч сморщился и сделал нетерпеливый жест,-- как человек галантный, он не мог выносить глупаго бабьяго воя.
– - Что же, она все молчит?-- спросил я про Отраву.
– - Как мертвая,-- ответил фельдшер, хранивший все время молчание.-- У сорная старушонка-с.
Молчаливая, точно застывшая фигура Отравы производила на всех импонирующее впечатление: за нею, вот за этою семидесятилетнею старухой, что-то стояло страшное и внушительное, что знала она одна и что давало ей силы. Меня удивляло то смущенное и совестливое чувство, которое она возбуждала во всех и котораго не могли прикрыть ни Вахрушкина грубость, ни писарская галантность. Даже Пимен Савельич, этот черноземный человек, и тот старался обходить разговоры об Отраве: "Господь с ней, не наше дело", и т. д.
– - А которое, что в сундучишке, так пусть тетка ?еклиста побережет,-- наказывала Анисья, занятая хозяйственными соображениями.-- Смертное {Смертное -- одежда, приготовленная на смерть.} пусть полежит. После мне же пошлете, куда накажу. А новые башмаки, может, Нютки дождутся...
Мы вышли другим ходом на крылечко и двором на улицу. Деревня уже спала. Только кое-где мертвая тишина нарушалась сонным бреханьем собак,
– - Так вы к попу?-- спрашивал меня Антоныч.
– - Да... У вас теперь вся квартира занята гостями, а у попа есть свободный утолок.
– - Нашлось бы местечко... Гости-то, поди, к утру придут -- не придут. О, Господи помилуй,-- зевнул Антоныч в заключение.
Мы пошли с Вахрушкой обратно.
– - А ты все-таки схлиздил давеча, Антоныч,-- корил в темноте фельдшер своего партнера.-- Я совсем в дамки проходил...
– - Отвяжись, зуда,-- ворчал Антоныч, зевая.
В Зауралье, где раскинулись такия села, как Шатуново, "тысячные писаря" не редкость. Это очень влиятельный и солидный народ, не в пример заблудящим писарькам других губерний. Таким был и Антоныч, который, кроме своих прямых обязанностей, занимался хлебопашеством, приторговывал при случае и вообще умел сколотить копейку про черный день. Заветною его мечтой было попасть в земские гласные и в члены управы, чтобы этим путем развязаться с деревенскою "темнотой". В подтверждение своих мечтаний он любил приводить характерную поговорку: "Бог да город, чорт да деревня". Из таких писарей, действительно, организуются земския силы вторичной формации, и они вертят всеми делами, особенно в маленьких уездах, где некого противопоставить им.