Отрава

I.

Жирное, колеблющееся солнечное пятно уперлось прямо в широкую спину Вахрушки, но он продолжал лежать на земле плашмя, уткнув в траву свое бородатое и скуластое лицо. Солнце жгло отчаянно, а Вахрушка оставался неподвижен из свойственнаго ему упрямства: не хочу -- и шабаш, пусть палит... Пестрядиная рубаха, перехваченная ремешком, и скатавшиеся штаны составляли весь костюм Вахрушки. Валеная крестьянская шляпа и сапоги лежали отдельно: Вахрушка бережно носил их с собою в руках -- "на всякий случай", как, говорил он.

– - Эй, Вахрушка, вставай!-- повторял я, толкая его прикладом ружья в бок.-- Нужно

Вахрушка мычал, вытягивал босыя ноги и продолжал лежать ничком, как раздавленный. Это было возмутительно, особенно когда являлась блаженная мысль о холодном квасе попа Ильи и чае со свежею земляникой у писаря Антоныча. На Вахрушку накатился упрямый стих, и он оставался недвижим, как гнилая колода. Лягавая собака Фортуна, взятая нами у Антоныча на прокат, задыхалась от жара. Время от времени она звонко щелкала челюстями, стараясь поймать одолевавших ее мух. Зной был нестерпимый, а наш тенистый уголок был теперь обойден солнцем.

– - Вахрушка, вставай... Что ты, в самом деле, дурака валяешь?

– - А... гм...ыг-м!.. О, Господи милостивый...

Мы попали в неприятную засаду. Из Шатунова вышли тем ранним утром, когда еще "черти в кулачки не бились". Сначала обошли озеро Кекур, потом по гнилой степной речонке Истоку перебрались на озеро Чизма-Куль, обошли его кругом и с двумя утками в охотничьей суме решились возвратиться назад. Можно было передохнуть в небольшой деревушке Юлаевой, где жил знакомый старик Пахомыч, но Вахрушка заупрямился, как это с ним случалось, и потянул в Шатуново.

– - Первое дело, у попа Ильи квасу напьемся,-- обяснил он в свое оправдание.-- А то как же? К Пахомычу мы в другой раз завернем... Изморился я до-смерти с этими проклятущими утками: одна битва с ними, а не охота.

Можно было вернуться старою дорогой, что составило бы в два конца верст пять с хвостиком, но Вахрушка опять заупрямился и повел ближнею дорогой. Только обогнуть "башкирскую могилу" (урочище, где было сражение во времена башкирских бунтов), Чизма-Куль и останется влеве, а до Кекура рукой подать, из лица в лицо выйдем на Шатуново. Как раз и Маланьина избенка стоит на самом берегу -- живо солдатка на батике подмахнет, а там и холодный квас у попа Ильи. Хорош поповский квас!.. И Вахрушка уперся на этой несчастной мысли, как бык. Было уже так жарко, что вступать в ратоборство с Вахрушкой не хотелось,-- ближнею дорогой, так ближнею.

Только охотники знают, что такое возвращаться порядочному человеку с поля, когда во рту пересыхает от жажды, ноги точно налиты свинцом и в голове вертится предательская мысль: "нет, уж это в последний раз"... Итти пришлось открытыми покосными местами, кое-где перерезанными мелкою порослью и отдельными островками. Фортуна давно тащилась по пятам, высунув язык, с тою особенною собачьей покорностью, которая еще больше увеличивает вашу собственную усталость. Собаки предчувствуют глупости своих даже случайных хозяев. Так мы обогнули башкирскую могилу, разлезшийся глиняный холм с березовою порослью, оставили влеве Чизма-Куль ("Говорил, что влеве останется озеро",-- несколько раз повторил Вахрушка, оспаривая неизвестнаго супротивника) и наконец завидели вдали кривую полосу ярко блестевшаго на солнце Кекура. Это было громадное высыхавшее степное озеро, каких так много разбросано по всему Зауралью. Теперь оно мирно зарастало ситником и осокой, представляя отличный утиный садок. Для охоты оно было неудобно. С берега не допускала качавшаяся под ногами трясина, а гоняться за утками по камышам еще хуже. Вода в озере была дрянная, с болотистым вкусом и ржавыми, масляными пятнами, да к тому же в ней кишмя-кишела так называемая водяная вша. Это не мешало по берегу Кекура вытянуться семиверстному селу Шатунову,-- таких сел в Зауралье не одно, как вообще в Сибири, где любят жить трудно. Издали вид на Кекур и Шатуново был по-своему красив,-- извилистая полоса стоячей воды была точно "обархочена" разным крестьянским жильем. В центре белела каменная церковь, представляя резкий контраст с окружавшими ее бревенчатыми избушками. Шатуновские старики помнили еще времена, когда кругом Кекура стояли стеной непролазные леса, а в самом озере рыбы было видимо-невидимо; но леса давным-давно "поронили", всю рыбу выловили самым безжалостным образом, как умеет это делать один русский человек, крепкий задним умом, и озеро мало-по-малу превращалось в гниющее болото. Та же история повторялась и с другими озерами, как Чизма-Куль, Багаши и др. Теперь на месте сведенных лесов ковром разстилались безконечныя пашни, и бывшие башкирские улусы и стойбища поражали своим унылым, русским видом. Когда-то земля была овчина овчиной и давала баснословные урожаи, но, благодаря сибирской привычке не удобрять поля, и это последнее богатство уплыло,-- урожаи год от году делались хуже, а единственным средством поправить дела были молебны попа Ильи да крестные ходы, когда появлялась засуха.

– - Ах, ты, телячья голова!-- говорил Вахрушка, когда мы пришли наконец короткою дорогой к озеру.-- Маланьи-то нету... а?

– - Что же, она, по-твоему, обязана была нас ждать на берегу?

– - Баба она, баба и есть!-- ругался Вахрушка, присматривая противоположный берег из-под руки.-- Ах, телячья голова!.. Вон и батик на берегу кверху брюхом лежит, а Маланьи и званья нет... Утрепалась куда-то, телячья голова!..

Через озеро до села было, на худой конец, две версты, и как Вахрушка мог разсмотреть не только Маланьину избушку, но даже вывороченную вверх дном лодку,-- я не мог понять. Прищуренные темные глаза Вахрушки отличались ястребиною зоркостью, в чем я имел случай убедиться много раз.

– - Ма-а-а-ланья!..-- кричал Вахрушка, подхватив одну щеку волосатою рукой.-- Телячья голова-а!..

Это было отчаянное средство обратить на себя внимание солдатки, но Вахрушка орал благим матом совершенно напрасно, по крайней мере, полчаса, пока не охрип.

– - Вот тебе и ближняя дорога!-- донимал я Вахрушку в качестве потерпевшей стороны.-- Теперь кругом озера-то до Шатунова битых двенадцать верст.

– - Нет, поболе: все пятнадцать. Ма-аланья!.. А зачем нам кругом озера окую даль месить?

– - Что же мы будем здесь делать? Не ночевать же в поле... Вот тебе и холодный поповский квас!

Вахрушка презрительно молчал и только пнул ногой подвернувшуюся Фортуну. Собака отбежала в сторону и, высунув язык, удивленно посмотрела на нас своими добрыми песьими глазами. Когда Вахрушке надоело кричать, он облюбовал на берегу таловый, завесистый куст, бросил под него сапоги и шапку и улегся в тени, точно дело делал.

– - Увидит кто-нибудь с берегу, телячья голова... Вся причина в Маланье...

Мне ничего не оставалось делать, как только последовать его примеру. Солнце так и жарило. Камыши стояли не шелохнувшись, над ними плавали два ястреба-утятника; пахло гнилою водой, осокой и протухнувшею рыбой. июльский овод кружился в застывшем воздухе столбом. На небе ни облачка, и только с восточной стороны всплывала белою дымкой высокая тучка. Фортуна два раза меняла место под кустом, потом сходила в болото, выпачкалась в грязи по уши и, вернувшись к нам, с ожесточением принялась трясти ушами и всем телом, так что грязь полетела на нас дождем. Вахрушка не пошевельнулся, и Фортуна легла рядом с ним, навалившись на его плечо своим грязным боком.

Время идет ужасно медленно, когда хочется есть и когда у попа Ильи такой холодный квас. Наши сестные запасы истощились и, в надежде на Пахомыча, не было захвачено соли, так что нельзя было воспользоваться даже убитыми утками. Я пробовал заснуть по примеру Вахрушки и с отчаянною решимостью целый час лежал с закрытыми глазами, но и это не помогло. Солнце обошло куст и начало припекать мне плечо. Я переменил место, а Вахрушка оставался на самом припеке, онемев от истомы.

– - Вахрушка, вставай!-- будил я его.-- Пойдем кругом озера, а то здесь просидим до завтра.