Отрава
Шрифт:
Было уже поздно, и я отправился на квартиру к Антонычу. Писарь только-что вернулся из своей поездки и, видимо, дожидался меня за кипевшим самоваром.
– - Проведывать ходили нашего батюшку?-- спрашивал он, здороваясь со мной.-- Очень ослабли... Сельчане-то жалуются, а тоже надо разсудить и по человечеству: живой человек-с. Сидит-сидит, как медведь в берлоге,-- ну и разрешит... Много их таких-то вдовых попов, а я всегда говорю мужикам: вы не смотрите на его слабость, а на священство. Да-с. Мы в нем должны нашего пастыря уважать, а не вино. Другой и трезвый, а... Не прикажете ли ромцу?
На огонек подошел фельдшер Герасимов и скромно поместился в уголок. Говорили о последних
– - Эк тебя взяло, полуночника!-- выругался Антоныч, дергая за шнурок от затвора калитки.
– - А я вот к барину,-- бормотал Вахрушка, появляясь в дверях.-- Значит, телячья голова, насчет косачей... не могу я оставить попа. Чуть вывернется из избы, а уж сейчас и гребтятся,-- как бы чего он не сделал над собой... Не ровен час!
– - Мы уж уговорились,-- ответил я.-- Я один поеду завтра,
– - Вахрамей, посмотри ты на себя, в каком ты образе?-- усовещевал гостя Антоныч и внушительно качал головой.
– - В настоящем своем виде, Иван Антоныч, потому как я от вина только умнее делаюсь... Другой дурит, а у меня в башке настоящая музыка играет.
– - Оно и видно, что музыкант.
Зачем приплелся Вахрушка, трудно было сказать. Пьян он был в надлежащую меру, об охоте разговоры кончились, а Вахрушка все переминался с ноги на ногу. Антоныч искоса поглядывал на непрошеннаго гостя и только морщился. В другое время он без разговоров выпроводил бы его в шею, а теперь ему просто было лень. А Вахрушка все стоял и ухмылялся.
– - Ты бы шел лучше домой,-- заметил фельдшер.
– - Я... домой?-- озлился Вахрушка.-- Я знаю, когда мне домой итти... Может, я разговаривать пришел, телячья голова!
– - Ну, и разговаривай.
– - Потому как я в полном уме сейчас... да!
Повернувшись ко мне, Вахрушка с вызывающим видом проговорил:
– - А вы знаете, господин, как с Отравой на окружном суде поступили?
– - Нет, не знаю.
– - Так-с... И с Анисьей тоже?
– - Тоже не знаю.
Антоныч сделал нетерпеливое движение, но Вахрушка его предупредил:
– - Уйду, сейчас уйду, Иван Антоныч... Дай слово вымолвить: в каторгу услали обеих, сударь! Вот оно какое дело-то!
– - Что же, ты доволен?
– - Я-то?.. Про меня и собаки не брехают... А вот как вы, сударь, полагаете насчет этого самаго случая? Вот это самое...
Признаться сказать, этот вопрос меня смутил, и я не нашелся ничего ответить. В самом деле, как судить уже осужденных, тем более, что многое в этой истории для меня лично оставалось темным?
– - Вот то-то и есть,-- торжествовал Вахрушка, выкручиваясь из своего неловкаго положения.-- Оно и так можно разсудить, и этак можно. Теперь нужно так взять: ушла Отрава в каторгу и Анисью с собой прихватила, а кому от этого от самаго стало легче?.. Ошибочку большую тогда эта Анисья сделала, телячья голова!.. Не умела концов схоронить да и подвела Отраву под обух, а теперь нашим бабенкам и ущититься нечем.
– - Перестань ты, Вахрушка, молоть!-- отговаривал его Иван Антоныч, разглаживая бородку.-- Тогда что ты говорил, непутящая голова? "Кольем исколоть Отраву!" -- кричал по всему селу... Всех науськивал да смутьянил.
– - Я не отпираюсь: было дело, телячья голова!.. Ведь я мужик и по своей линии говорил, а теперь насчет баб разговор -- это опять своя линия. Да!.. Вы, сударь, послушайте, что я вам скажу от своего-то ума. Дуры эти
– - Перестань ты, Вахрамей... Мало ли зверства по деревням темнота ваша делает!
– - А я к чему речь-то веду, телячья голова?
– - Ты лучше про себя разскажи, как свою жену увечил?
– - Было и мое дело, не отпираюсь... Иногда пьяный и поучишь, на то она баба. Где же мое-то начальство? Надо мной и становой и старшина куражатся, надо и мне сорвать сердце. Это точно, бивал Евлаху...
– - Да ведь умеючя надо бить, малиновая голова, а то ухватил полено и давай обихаживать им жену по чем попадя.
– - Постой, постой, дай ты мне, телячья голова, речь-то кончить! Я насчет баб все... У Отравы три мужа было, и зверь к зверю: один косу оторвал вместе с мясом, другой поленом руку ей перешиб, третий кипятком в бане хотел сварить. Это как по-вашему? Тоже у дочери у ейной, у Таньки: первый ребро Таньке выломал, второй скулу своротил... Взять опять Анисью, дочь, значить, Пимена Савельича, чего она натерпелась от мужа-то?.. Вышла она из богатаго дома за голяка, потому как, была по девичьему делу с изяном... Он, муж-от, в первый же раз, как повели молодых в баню, ногами ее истоптал, а потом уж совсем озверел. Истряслась бабенка... Так оно и пошло у них на перекосых: мимо муж-то не пройдет, чтобы зуботычины не дать, при всем народе много раз за косы на улице таскал; а потом уехали на покос, у ней уж терпенья не стало. Все бабенки-то, которым невмоготу, завсегда к Отраве шли, а та средствие свое представит и всему научит. Ну, мужикам все же опаска... Моя-то Евлаха тоже ведь стравить меня этак же хотела. Резьба тогда в брюху у меня такая пошла, что хуже смерти: точно траву стали косить в нутре... Тогда вот я и говорю, телячья голова, про Отраву-то: большую неустойку показали бабенки-то наши. Теперь уж совсем нечем им будет ущититься супротив мужьев!..
– - Что же, правда, так правда,-- заметил Иван Антоныч, когда Вахрушка ушел.-- Зверства этого вполне достаточно... Мужики зверствуют, а бабы травят -- это по всем деревням так.
– - И в каждой большой деревне своя Отрава есть,-- прибавил фельдшер из своего угла.-- Мне постоянно приходится отваживаться с отравленными... А между прочим, до свидания, Иван Антоныч. Пора спать, видно.
– - И то пора... Ох-хо-хо!.. Согрешили мы, грешные...
Деревня давно спала мертвым сном, и только кое-где тишина нарушалась собачьим лаем.
1887.