Отравленная совесть
Шрифт:
Людмила Александровна. Выслужиться чужимъ горемъ, чужою гибелью? Я считала васъ добрѣе, Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Что же мнѣ дѣлать, кузина, если мое рукомесло такое, чтобы "ташшить и не пушшать"? Да гдѣ ужъ. Самъ Вельзевулъ сломитъ ногу въ этой путаницѣ… Вы поймите: ушла она изъ гостиницы…
Людмила Александровна. Петръ Дмитріевичъ, вы уже двадцать разъ терзали мои нервы этою трагедіей. Пощадите отъ двадцать перваго.
Синевъ. Слышите, Аркадій Николаевичъ, какъ она меня піявитъ? И
Людмила Александровна. Что вы сочиняете?
Синевъ. Сочиняю? Нѣтъ, извините. Жаловаться, такъ жаловаться. Мнѣ отъ васъ житья нѣтъ. Вы на меня смотрите, какъ строфокамилъ на мышь пустыни: амъ — и нѣтъ меня. Главное, не приложу ума, за что?.. Вѣдь я невиненъ, какъ новорожденный кроликъ.
Лида (входить). Мама, Олимпіада Алексѣевна заѣхала за тобою кататься.
Людмила Александровна (нѣсколько мягче чѣмъ ранѣе говорила). Гдѣ же она?
Лида. Сидитъ въ классной, говоритъ съ Митей. Послала меня просить тебя, чтобы одѣвалась.
Людмила Александровна. Хорошо, скажи, что сейчасъ буду готова… Проси ее пока ко мнѣ.
Лида уходитъ.
Степанъ Ильичъ, мнѣ денегъ надо.
Верховскій. Сколько угодно, матушка, сколько угодно. Но… ты опять куда-то съ Липкой?
Людмила Александровна. Да, ѣдемъ кататься, а потомъ за покупками. Можетъ быть, въ оперетку сегодня вечеромъ поѣдемъ.
Верховскій. Значить, на весь день?
Людмила Александровна. Можетъ быть, и на весь день.
Верховскій. Воля твоя, Людмила Александровна, а я этого не понимаю. То есть до чего, въ послѣднее время, распустила себя эта Олимпіада, вы, Аркадій Николаевичъ, и вообразить не можете. Вся Москва кричитъ объ ея безпутствахъ. Тамъ и докторъ какой-то, и скрипачъ, и піанистъ. А Милочка, чѣмъ бы обуздать ее, да образумить…
Людмила Александровна. Оставьте Липу въ покоѣ. Кому она мѣшаетъ?
Верховскій. Милочка, да вѣдь безобразно, скверно, безсовѣстно… Совѣсть въ ней, совѣсть пробудить надо.
Людмила Александровна. Совѣсть?.. А какая польза будетъ, если въ ней проснется совѣсть? Теперь она весела, счастлива, а тогда одною унылою и печальною Магдалиною будетъ больше въ Москвѣ только и всего.
Синевъ. Что это вы, Людмила Александровна? Съ подобными парадоксами можно Богъ знаетъ куда дойти. Если сегодня хорошо, чтобы совѣсть спала, такъ завтра, пожалуй, покажется еще лучше, чтобы ея вовсе не было.
Людмила Александровна. Не мнѣ отрицать совѣсть, Петръ Дмитріевичъ. Я всю жизнь прожила по совѣсти. Вы приписываете мнѣ мысли, которыхъ я не имѣла. Я сказала только, что у кого нечиста совѣсть, счастливъ онъ, если ея не чувствуетъ. Вотъ что. И если совѣсть грызетъ душу, я… я не знаю… мнѣ кажется… можно пуститься, на что хотите, — на пьянство, на развратъ, только бы не слыхать ея. только бы забыть. Липа счастливица. Она грѣшить, даже не подозрѣвая, что она грѣшница. Ну, и оставьте ее. Это ей надо для ея счастья, пусть будетъ счастлива.
Синевъ. Помилуйте, Людмила Александровна. По вашей логикъ, — другому понадобится для своего счастья людей убивать… Что же? пусть убиваетъ?
Людмила Александровна. Убивать, убивать — все убивать! Какъ вы скучны съ вашими убійствами, Петръ Дмитріевичъ… Вы не умѣете спорить, иначе, какъ крайностями… Дай же мнѣ денегъ, Степанъ Ильичъ!
Уходитъ съ мужемъ въ кабинетъ, налѣво.
Синевъ. Что вы на это скажете?
Сердецкій. Боюсь и думать, него, что говорить.
Синевъ. Психическое разстройство, вотъ какъ это называется, сударь вы мой. А откуда оно взялось? знакъ вопросительный. Но знаю одно: здоровые люди, какъ была Людмила Александровна, не сходятъ съ ума, ни съ того, ни съ сего, въ двѣ-три недѣли срокомъ…
Сердецкій. Людмилу Александровну рано записывать въ сумасшедшая.
Синевъ. Гмъ, гмъ… Вотъ что, Аркадій Николаевичъ. Вы старый другъ Верховскихъ, я тоже. Давайте поговоримъ откровенно.
Сердецкій. Очень радъ, Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Вотъ вамъ первый вопросъ: вы вполнѣ увѣрены, что Людмила Александровна пріѣхала къ Еленъ Львовнъ, въ Осиновку, шестого октября, а не ранѣе?
Сердецкій. Вы поколебали мою увѣренность, но… какъ я помню: да, шестого утромъ.
Синевъ. Утромъ?
Сердецкій. Утромъ. Въ этомъ-то я увѣренъ.
Синевъ. А я въ свою очередь увѣренъ, что проводилъ ее въ Осиновку съ четырехъ-часовымъ поѣздомъ пятаго октября въ субботу.
Сердецкій. Стало быть, Людмила Александровна…
Синевъ. Либо почему-то ѣхала въ Осиновку, вмѣсто четырехъ часовъ, цѣлую ночь, либо провела эту ночь неизвѣстно гдѣ. Въ Москвѣ ея не было.
Сердецкій. У Елены Львовны тоже.
Синевъ. Гдѣ же она была?
Сердецкій (насильственно улыбается). Уравненіе съ тремя неизвѣстными.
Синевъ. Затѣмъ… Тьфу, чортъ! какъ трудно говорить о подобныхъ вещахъ, когда дѣло касается любимаго, близкаго человѣка… Скажите, Аркадій Николаевичъ, не замѣчали вы ничего между Людмилою Александровною и покойнымъ Ревизановымъ?