Отравленная совесть
Шрифт:
– - Я пришла к вам, потому что мне больше не к кому было идти, а оставаться одной стало не под силу. Поискала кругом: всех либо ненавижу, либо боюсь... Всех растеряла, все -- далеки. И Степан, и дети, и тетя Елена -- все... Вы один остались как-то не чужой мне... Вот и пришла... Послушайте...
Она задохнулась и долго боролась с удушьем, стиснувшим ей горло. Потом, с новым усилием, выговорила:
– - Послушайте... это я убила Ревизанова... тогда... в ночь с пятого на шестое... Да... Дайте мне воды!.. ради Бога, скорее!..
Расплескивая воду, она поднесла стакан к губам. Сердецкий, побледнев больше ее самой, скорбно стоял перед нею, сложив руки, точно на молитву, тряся своею серебряною сединою.
– - Я знал это, -- шептал он.
– - Я чувствовал, предполагал что-нибудь в этом роде... Ах, несчастная, несчастная!
Верховская продолжала:
– - Он... мучил меня... издевался надо мною... грозил мне нашею прошлою любовью. Ведь я, Аркадий Николаевич, была его, совсем его!.. Помните, как я спрашивала вас, что делать человеку, когда заведется у него мучительная тайна?.. Вот какая моя тайна была!.. Он хотел, чтобы я его опять любила... была рабой... он Ми... Митю своим сыном хотел объ... объявить... у него письма были... доказательства. Я не стерпела... вот... убила... вот... вот... и... и не знаю, что теперь делать с собою?
– - Несчастная, несчастная!
– - полусознательно повторил Аркадий Николаевич.
– - Не знаю, что делать, не знаю... Думаю и ничего не могу придумать... Ах!
– - она схватилась за голову.
– - Что тут выдумаешь, когда, рядом с каждой мыслью, поднимаются образы этой ночи... Там... красная комната, а он на ковре, бледный, холодный, а на лице -- вопрос... Не узнал смерти... не понял, что умирает... О, подлец, подлец! Как он меня позорил!
Испуганный ее безумным взором, Сердецкий порывисто взял ее за руки и усадил в кресло.
– - Не смотрите так, Людмила. Что вы видите? Что вам чудится?
– - Нет, вы не бойтесь, -- искусственно улыбнулась она, и страшна вышла ее улыбка, -- я не галлюцинатка... до этого еще не дошла, -- Бог милует... У меня только мысль больная, память больная... Помнится, думается, -- ни на минуту не отпускает меня...
– - Чуяло мое сердце недоброе, -- сказал Аркадий Николаевич голосом, в котором трепетали слезы, -- ждал я беды, только все же не такой!.. Господи! Что же это? гром на голову! с ясного неба гром... Милочка! Милочка! что вы, бедная, с собою сделали?!
Она его не слушала. Порыв долго замкнутого чувства не знал удержу и выливался в быстрой, отрывистой речи, как река, сломавшая плотину.
– - Я убить себя хотела... Хотела пойти к Синеву, во всем признаться... жалко! детей жалко... я их от позора спасти хотела, а вместо того вдвое опозорила! Дети убийцы!.. Когда я стояла там -- у трупа... О, друг мой... последний друг! Если бы я могла ценой своей жизни возвратить жизнь ему... моему врагу... я не отступила бы перед жертвой. Страшен был позор, но лучше бы мне перенести десять новых посмеяний, лишь бы не убивать: вы -- художник, писатель -- вы даже не подозреваете, как это ужасно -- убить человека. Я поняла проклятие Каина, я несу его на себе... я... я всех людей боюсь, Аркадий Николаевич! Я... даже вас боюсь в эту минуту.
– - И она бросилась к нему, хватая его за руки.
– - Друг мой! я вам все сказала честно, как брату... Помните же! Я вам верю -- и вы будьте мне верны до конца. Не выдавайте меня!
Она металась, как плотица на крючке, выброшенная на береговой песок.
– - Бог с вами, несчастная!
– - успокаивал Сердецкий, тронутый, расстроенный, силясь снова усадить ее.
– - Мне ли выдавать вас -- мое дитя, мое сокровище?.. мою единую, единую любимую за всю жизнь? Ох, горько, страшно горько мне, Людмила!
– - Этот Синев...
– - шептала Людмила Александровна, -- вы замечаете? он недаром так много разговаривает со мною о ревизановском деле, он что-нибудь пронюхал... ищейка... Я его ненавижу, Аркадий Николаевич!
– - Ничего он не знает и не узнает... вы вне подозрений, Людмила! Кроме совести и Бога, у вас не будет судей...
– - Я его ненавижу, -- решительно возразила она.
– - Он слишком близок к этому делу. Я знаю, что он ничем не виноват предо мною, но он -- моя судьба, слепая, неумолимая, и я его ненавижу. Когда он бывает умен, красноречив, я холодею от ужаса перед ним: он кажется мне слишком светлою головою, чтобы не разобраться в моем деле. Порою, особенно если он заводит речь о своих следственных хитростях, он падает в моих глазах, представляется мне близоруким, тупым, пошлым, смешно самоуверенным человеком, и я презираю его, а все-таки боюсь!
– - Вы, как вошли, сейчас же сказали мне, -- начал Аркадий Николаевич после долгого размышления, -- что все вам чужие, всех вы либо ненавидите, либо боитесь, то есть, значит, опять-таки ненавидите... Господи! как это развилось у вас, прежде такой многолюбивой? когда успело? откуда взялось?!
– - Откуда?
– - Людмила Александровна болезненно улыбнулась, точно на детский вопрос.
– - Относительно Синева -- куда ни шло, я, пожалуй, еще понимаю ваши чувства. Он, хоть и невольно, и слепо, все же держит в своих руках вашу судьбу... Но ваши домашние? дети? Неужели и к ним у вас то же печальное отношение? Они все жалуются, что вы страшно изменились к ним.
– - Дети...
– - горько отозвалась Верховская, -- дети! Ах, Аркадий Николаевич! дети -- горе мое. Для них я все это сделала. Хотела оставить им чистое, как хрусталь, имя... а теперь, после этого дела... я разлюбила детей, друг мой!
– - Разлюбила детей? да как же? за что?
– - Ах, друг мой! больно мне... Ведь я для них больше чем кусок живого мяса из груди вырезала, я всю себя, как ножом, испластала. Душа болит, сердце болит, тело болит... мочи нет терпеть!.. Тоска, страх, боль эта -- свет мне застят. Я вижу то, чего нет, а того, что есть, не вижу... Перестала удовлетворять меня семья; жалко найденное в ней счастье. А ведь, спасая это мизерное счастье, я и погубила себя... Стоило, нечего сказать!
– - Вы несправедливы к семье, Людмила.
– - Может быть. Они здоровы, я больная... Когда же больные бывают справедливы к здоровым? Я завидую им, завидую Степану Ильичу, завидую Синеву, вам... Счастливые, спокойные люди с чистой совестью! Вы хорошо спите ночью, вы не подозреваете врага в каждом человеке, не ищете полицейских крючков в каждом вопросе... Злюсь -- говорят: "У тебя характер испортился... ты несносна"... Да, и злюсь, и испортился характер, и несносна! Но ведь... если бы они знали и поняли мою жертву -- они бы должны были ноги целовать у меня!..