Отравленная совесть
Шрифт:
– - Объелась на ночь, вот и все, -- практически решила Ратисова.
– - Я тяжелые сны только на масленице вижу, после блинов, а то все веселые. Будто я Перикола, а Пикилло -- Мазини. Будто в меня Пушкинский монумент влюблен, -- что-нибудь эдакое. Тебя проветрить надо. Ты дома засиделась. Я из тебя живо вытрясу хандру. Ты на жизнь-то полегче гляди. Что серьезиться? Все трын-трава.
– - Трын-трава?
– - качая головою, улыбалась Людмила Александровна.
– - Уж поверь мне. Видала ты меня печальною? Никогда. Злая бываю, а грустить -- была охота! С какой стати? Разве у нас какие-нибудь Удольфские тайны на душе, змеи за сердце сосут?
– - А если бы... тайны и змеи?
– - Я бы их -- под сюркуп. Я бы так закружилась, чтобы и подумать о них было некогда. Мало ли веселого дела на свете? Утром -- к Мюру и Мерелизу: раз! Потом смотри в афишу: есть в манеже гулянье? На гулянье! Нет?
– - к Ноеву на каток. За обедом часа три просидела в веселом обществе -- глядь, восемь часов! пора в оперетку либо в оперу. Оттуда на тройке ужинать в Стрельну. Вернулась домой: какие тут тайны и змеи? устала до смерти, стоя спишь, только бы добраться до подушки; от шампанского в голове шумит... Если бы и это не помогло, я бы нового любовника завела, за границу бы поехала с милым дружком -- да! Змеи подождали бы, подождали, пока я дамся им на съедение, а потом плюнули бы на меня и уползли...
– - Оставив тебя оплеванной?
– - горько усмехнулась Людмила Александровна.
– - Ах, матушка! На всякое чихание не наздравствуешься. Либо жить человеком, либо самоедом... вот как ты теперь на себя напустила. Я уж и то смеялась давеча Петьке Синеву: что он ищет рукавицы, когда они за пазухой? Приглядись, говорю, к Людмиле: какой тебе еще надо убийцы? Лицо -- точно она вот-вот сейчас в семи душах повинится...
Людмила Александровна остановила ее с побелевшим лицом:
– - Не шути этим! не шути! не смей шутить!
– - Э! от слова не станется!
– - захохотала веселая дама, но та твердила, как дурочка:
– - Не шути! Это... это страшно... Ты не знаешь!
Посмотрела на нее Олимпиада Алексеевна -- только головой покачала:
– - Эка трагедию ты на себя напустила! Даже по Москве разговор о тебе пошел. Намедни встречаю княгиню Настю Латвину... ну, знаешь ее язычок! Бритва! А что, спрашивает, Липочка: правда это, что ваша приятельница Верховская была влюблена в покойного Ревизанова и теперь облеклась по нем в траур?
Людмилу Александровну так и шатнуло. Искры закружились пред глазами. В ушах зазвенело.
– - Я в него?
– - крикнула она, так что отзвякнули хрустальные подвески на люстре и канделябрах.
– - В этого... изверга?.. Да как она смела?! Как ты смеешь?!
– - Пожалуйста, не кричи, -- обиделась Ратисова.
– - Во-первых, я ничего не смею, а во-вторых... я все смею! не закажешь! Княгине я за тебя отпела, конечно. Ну, а влюбиться в Ревизанова -- что тут особенного? Да мне о нем Леони такое порассказала... ну-ну! Я чуть не растаяла -- честное слово. И этакого-то милого человека укокошила какая-то дура!.. Не понимаю я этих романических убийств! За что? кому какая корысть? Мужчины хоть и подлецы немножко, а народ хороший. Не будь их на свете, я бы, пожалуй, в монастырь пошла.
XXXIII
На Святках Олимпиада Алексеевна пригласила гостить к себе в подмосковную всю семью Верховских и Синева -- в последнее время неразлучного своего спутника.
– - Отчего это у Петра Дмитриевича такой сконфуженный вид?
– - тревожно расспрашивала Людмила Александровна Олимпиаду Алексеевну, летя с нею в быстрых санках по укатанной дороге от железнодорожной станции к имению Ратисовых.
– - А что?
– - Да он почему-то сторонится от меня, смотрит как-то смущенно: не то дуется, не то боится.
– - И впрямь боится, -- весело возразила Олимпиада Алексеевна.
– - Я тебе скажу, в чем дело. Откровенно говоря, я его, глупого, завертела -- вот до сих пор. Он и сторонится от тебя, -- боится, что ты догадаешься и намылишь ему хорошенько голову. Уж он просил меня -- просил: "Главное, осторожнее с Людмилою Александровною! главное, она не догадалась бы! Если она узнает -- другие мне безразличны, но если она -- я сгорю от стыда на месте"... А я ему в ответ чувствительную реплику из "Отелло" -- Баттистини:
О, ангел Дездемона,
Любовь мы нашу скроем...
Бесится. "Вам все шутки и смешки, а для меня уважение этой женщины -- все равно что собственная совесть".
– - "Ах, милый друг, -- говорю, -- все это прекрасно, уважай ее, сколько хочешь, но зачем же от нее -- в знак уважения -- под куст-то прятаться?"
– - Боже мой! И бедный Петя туда же. Да это эпидемия какая-то!
– - невольно рассмеялась Верховская.
– - Ты не женщина, Липа, а любовная зараза.
– - Поголовная мобилизация, душенька! Пожалуйте, господа мужчины, к отправлению воинской повинности!
– - самодовольно возразила Ратисова.
– - Бедный, бедный Петя! Зачем он тебе понадобился, Липа?
– - А так -- здорово живешь. Главное: в наказание. Уж очень любит мораль читать... Вот и пусть теперь -- что ругал, тому и поработает!.. Знаем мы этих моралистов! Вчера весь вечер валялся в ногах -- умолял сказать, что у меня к нему: каприз или страсть до гроба... Ну, как не до гроба! Если бы всех до гроба любить, я уж и не знаю, сколько мне гробов понадобится.
– - И весело тебе с ним?
– - Когда же мне бывает скучно? Он -- ничего, довольно забавный! Хотя ведь это ненадолго: скоро скиснет -- чересчур серьезно берет... Удивительный народ русские мужчины! совсем не умеют поддерживать легких отношений. Чуть интрига затянулась на две недели, уже и бесконечная любовь, и унылое лицо, и ревность, и револьверные разговоры...
– - Счастливица ты, Липа!
– - А тебе кто мешает быть счастливою? Живи, как я, -- и будешь, как я.
– - И снов не буду видеть?