Отражение в мутной воде
Шрифт:
– Ой, я скоро сопьюсь от всех этих поминок, – сокрушенно сказала Света и снова взялась за бутылку.
Тина с трудом отвела взгляд от рюмки, в которую, гипнотизирующе булькая, лилась бойкая прозрачная струя.
– Да? И кого еще ты поминала?
– У моей бывшей однокурсницы по радиофаку муж погиб. Ты небось слышала: взрыв в офисе «Элементарных навыков». Ну, где этими кассетами со сверхбыстрым английским торговали.
– Что ты говоришь?! – поразилась Тина. – Нет, я не знала… Там люди погибли, да?
– Куча народу, человек пять. Кроме директора – его как раз не было. Кошмар, кошмар!
Тина
– Вся штука в том, что мы жалеем не умерших, а живых. – Света подняла рюмку. – Себя самих, строго говоря, жалеем, которые теперь остались одни и… ну, словом, одинокими остались мы. Давай выпьем теперь, чтоб это поскорее прошло.
Тина подняла отяжелевшие веки. Света с сосредоточенным видом разливала водку по стопочкам. Уставилась на опустевшую бутылку – и с мрачным удовлетворением сунула ее под стол.
Ого! Значит, они на пару усидели-таки бутылочку. Светка говорила правду: первая рюмка – колом, вторая – соколом, третья – мелкими пташками. А еще она говорила, что эта водка у нее в ларьке – самый ходовой товар, влет идет, даром что левая, безакцизная.
– Ничего, – бормотала Света, сурово глядя на Тину: она была, совершенно как М. Горький, убеждена, что жалость унижает человека. – Ничего, ты еще молоденькая, найдешь другого, еще не будешь знать, куда этих кобелей девать.
Тина безнадежно махнула рукой. Неужели Светка права – и ей внушает ужас не столько страшная смерть Валентина, сколько та пустота, которая теперь образовалась в ее жизни?
– Во мрак, да? – прошептала беспомощно. – Мне ведь даже на могилку к нему не сходить. Похоронят его в Москве. Виталий бормотал что-то, будто единственные его родственники – отец и мачеха. Отец вообще глубокий старик, вдобавок парализованный, мачеха за ним ходит. Ей и передали… прах. Урну с прахом, понимаешь? Все, что они там соскребли с этих обгорелых машин…
Ее передернуло. Света, которая зачарованно слушала, вдруг спохватилась, сунула Тине в одну руку рюмку, в другую – бутерброд:
– Ладно, не углубляйся особенно в тему. Пей давай!
Тина завороженно уставилась на колебание разноцветных бликов на поверхности прозрачной, слегка пахнущей лимоном жидкости.
– И они его еще не похоронили, – сказала с тупой пьяной настойчивостью. – Мачеха боится, что отец этого известия не перенесет.
– Да ладно, брось ты! – сердито махнула своим бутербродом Светка. – Как это так – еще не похоронили?! Что, он у них в холодильнике лежит, что ли? В смысле, стоит?
– Нет, почему в холодильнике? – удивилась Тина. – Зачем? Может, на балконе? Вот у нас проходила одна заметка – еще в прошлом году, но я запомнила. Это такой кошмар! Одна бабка померла и завещала себя кремировать. А это дорого. Ну, кремировали, а денег на сами похороны не осталось. Или жалко стало выкладывать на поминки да на всякое такое. И родня никак не могла между собой договориться, кто же эту несчастную урну хоронить будет. И передавали ее то одному, то другому, а потом сунули к кому-то на балкон – до лучших, мол, времен, и она там чуть ли не год стояла, в этом колумбарии на свежем воздухе. Кошмар, да?
– Тьфу, какая гадость! – передернулась и Света. – Ладно, пей, хватит умничать. Читать надо меньше! И вообще, бросай ты эту газету, сколько раз говорено. Сплошное засирание мозгов… то есть засорение. Наше время такое: чем меньше думаешь, тем лучше. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому
Светка была права: она выживала. А с другой стороны, куда денешься? Первые дни все казалось невыносимым – не ждать его звонков, не спешить на свиданки, не подкарауливать шаги за дверью, не колготиться на кухне в поисках наикратчайшего пути к сердцу мужчины… И какой это дурак сказал, будто работа – лучшее лекарство? На ней ведь еще надо сосредоточиться, заставить себя отрешиться от мыслей, что никогда, никто больше…
Почему же – никто, никогда? То и было самым страшным, что Тина прекрасно понимала: выжить – это не только пережить смерть Валентина, перестать тосковать по нему, но и пустить в свою судьбу кого-то другого. Ей всего двадцать семь, разве проживешь век одна? Как долго еще жить, как все неизвестно, неопределенно, мрачно! Нет – даже думать об этом страшно.
А потом настал тот день…
Тина ждала трамвая. Сегодня ей с самого утра надо было съездить на телевидение, взять там кассету с записью вчерашней пресс-конференции губернатора. Газетенка, в которой зарабатывала на хлеб Тина, была слишком уж мелконькой, чтобы губернаторская пресс-служба затруднила себя приглашением. А редактор просто-напросто зевнул, не подсуетился узнать о событии по другим каналам. Теперь спасение газеты было в том, чтобы сделать не просто обзор, но некое философическое осмысление очередного сотрясения пространства, которое, по большому счету, не вызвало в городе ничего, кроме глубокого раздражения. У нижегородцев в очередной раз челюсти свело при виде физиономии человека, который вечно живет вприпляс.
Тина подумала, что ей повезло с заданием: в том состоянии, в каком она сейчас находится, совершенно невозможно ничем восхищаться, зато милое дело – разделывать под орех всех и всяческих политических Хлестаковых. К тому же только ленивый не вытер еще свое журналистское перо о черную курчавую шевелюру этого пустобреха.
Трамвай все не шел. Вместо него шел дождь. Начавшись еще со вчерашнего вечера, он успел затопить газоны, а близ обочин налил такие лужи, что Тина заранее ужасалась, как будет пробираться к трамваю. Чуть не по колено придется брести, честное слово!
Автомобили, проносившиеся мимо, не затрудняли себя такой мелочью, как снижение скорости, и горстка людей, ждущих трамвая, изрядно промокла от разлетавшихся во все стороны брызг. Если бы сбылось хоть одно теплое пожелание в адрес беспардонных водил, на перекрестке уже скопилась бы изрядная куча импортного и отечественного металлолома.
Но вот поток машин иссяк, а шоферам тех, что еще проезжали мимо, похоже, иногда случалось все-таки ходить пешком: они исправно сбавляли ход. Толпа постепенно расслабилась и прихлынула к самой кромке тротуара, люди с нетерпением вглядывались в серую мглу, поджидая невесть куда запропастившуюся «двойку». Поэтому явление темно-бордового, мощного, как броневик, «Ленд-Круизера» показалось им громом среди ясного неба.