Отражения, или Истинное
Шрифт:
Из спальни выходит Анни, босиком, в слишком просторном для нее халате Генри. Генри, оторвавшись на полуслове, взглядывает на нее и вновь начинает писать.
Анни. Меня нет. Обещаю.
Подходит к тахте и, стараясь не шуршать, раскрывает газету. Генри пишет. Анни кидает на него один взгляд, второй. Он не замечает. Она встает, заходит за спинку стула, заглядывает через плечо. Он не замечает. Она обходит стол, встает прямо перед Генри. Он не замечает. Она распахивает халат. Он не замечает. Она снова заходит ему за спину, смотрит через плечо. Он
Генри. Называется «ее нет»!
Анни. Ну, прости, прости, я исправлюсь. Буду сидеть и учить роль.
Генри. Не будешь ты учить.
Анни. Я в другую комнату уйду.
Генри. А эта чем плоха?
Анни. Нет-нет, ты должен писать для меня пьесу.
Генри. Не идет у меня эта пьеса. Уволь.
Анни. Но ты же обещал. Мне в подарок.
Генри. Ну ладно, ладно… Тогда не уходи, расскажи что-нибудь. (Выключает радио.) Запомню ритм, манеру речи, напишу страничку, потом затащу тебя в постель, потом еще страничку, потом снова… Слушай… (Счастливым голосом.)…тебе хорошо?
Анни кивает.
Анни. Да. А тебе?
Он кивает.
Анни. (Радостно и виновато). Но ведь это ужасно. Макс страдает, а я… так счастлива. Рядом с этим счастьем его страдания как-то безвкусны. Некрасиво так говорить? Но он забрасывает меня письмами, к телефону с репетиции требует – то агентом моим назовется, то родственником. Любит меня и хочет, чтоб и я его болью мучилась. А я никакой вины не чувствую, он меня попросту раздражает. Скучно все это, неинтересно… Вы, писатели, никогда об этом не пишете.
Генри. О чем – об этом?
Анни. Про безответную любовь пишут и пишут, на страдания любящих извели море чернил. А каково тем, кого любят! Им же скучно, безмерно скучно, но вы об этом – молчок. Мне кажется, это…
Генри. Серьезный пробел в литературе?
Анни. Что? Нет, я хочу сказать…
Генри. Непростительный писательский предрассудок?
Анни. Да нет, это просто очень интересно.
Генри. Ах, интересно…
Анни. Ну, это показывает… Ладно, проехали…
Генри. Как спалось?
Анни. Слушай, а почему мы пропустили? Куда ты пропал?
Генри. Пришел – ты спишь…
Анни. Сам виноват. На меня снотворное быстро действует, сразу надо было приходить, как обещал.
Генри (кивнув на стол). Нельзя бросать на полуслове – всю ночь бы маялся.
Анни. Ясно, медовый месяц позади. Две недельки, а дальше – дрыхнуть спиной друг к другу…
Генри. Ну, я-то не дрых, я сперва…
Анни. Врешь ты все.
Генри. Истинная правда. Ты спала без задних ног, но все рефлексы работали.
Анни. Врунишка.
Генри. Честное слово.
Анни. Почему не разбудил?
Генри. Захотелось, чтоб ты помолчала разок. Слушай, пьеса все равно не пишется, так, может, нам…
Анни. Ах ты старый греховодник… Нарочно буду роль учить.
Генри. Хочешь, подчитаю?
Она бросает на Генри испытующий взгляд, но подает пьесу, открыв на нужной странице.
Анни. Признайся – ночью ничего не было?
Генри. Еще как было.
Она
Анни. «Tres gentil, Monsieur Jean, Tres gentil!» [2]
Генри (читает). «Vous voulez plaisanteur, Madame!» [3]
Анни. «Еt vous voulez parler francais? [4] Где вы научились?
Генри. «В Швейцарии. Я работал в Люцерне официантом в одной из лучших гостиниц».
Анни. «В этом пальто вы истинный джентльмен… charmant!». Развратник.
Генри. «Вы мне льстите…».
Анни. «Я – вам?! С чего вы взяли?»
2
Прекрасно, месье Жан, прекрасно!
3
Вы изволите шутить, мадам!
4
А вы изволите говорить по-французски?
Генри. «Скромность не позволяет мне принять ваши слова всерьез. И она же подсказывает, что это всего лишь комплимент, то есть лесть».
Анни. «Где это вы научились так изъясняться? Верно, часто бываете в театре?»
Генри. «Да, захаживаю…».
Анни. Генри, тебе не надоело?
Генри. Да нет… Просто сам я любовь не умею писать. Вроде пишу как положено, а выходит одно расстройство. Или по-детски, или слишком грубо. Причем грубятина лезет подростковая, подворотная… Короче, не то. После «Пластинок Робинзона» моя репутация и так на волоске висит. К тому же я, как на грех, стыдлив. Может, попробовать что-нибудь совсем возвышенное? Белый стих, поэтический образ… Не писать, как принято: «Когда у меня грудь обвиснет, ты меня не разлюбишь? – Конечно, нет, ведь ценю-то я тебя за задницу». А напишу что-нибудь этакое: «Слово чести, пред ликом твоим прячет взор свой смущенно луна»… Как думаешь, попробовать?
Анни. Пожалуй, не стоит.
Генри. Не стоит… А я не знаю. Любовь – нелитературна. На бумаге этого счастья не выразишь – выходит либо банальщина, либо похоть. Читаешь и просто звереешь: слов много, а литературы нет. Да я говорю и то лучше!
Анни. А ты подтекст создавай. Мой Стриндберг, например, весь пронизан страстью и – ни одного грубого словечка. Мило беседуем, потом он чуть прикусывает мне палец, я часто-часто дышу, он быстро обнимает, целует в шею…
Генри. Кто?
Анни. Джеральд. Знаешь, здорово!
Генри преувеличенно громко хохочет. Анни продолжает холодно.
Написано здорово, я имею в виду.
Генри. Давай и мы попробуем: ты дышишь, я обнимаю…
Она отталкивает его.
Анни. Отстань. Сам потом будешь злиться…
Генри. Разве я когда-нибудь злюсь?
Анни. Всякий раз, когда тебя от работы отвлекают.
Генри. Почему же, я люблю, когда меня… развлекают. Вот, скажем, вчера – отлично с тобой развлекались…
Анни. Да не развлекают, господи, от-вле-ка-ют! Ты о чем-нибудь другом думать можешь?