Отражения
Шрифт:
Я переполнен видениями, которые нужно выразить. Если хотите, это самая настоящая психотерапия.
У меня на Западе с самого начала с творчеством было все в порядке. Трудным оказалось иное — новая система взаимоотношений и привычек.
По мере узнавания здешней жизни и языка миф об американской глупости и некоммуникабельности для меня разрушился. Просто у меня свой круг. Я член многих организаций, университетов, ассоциаций и прочее…
— Но разве «членство» когда-нибудь избавляло от одиночества. Тем более, что это социальные, а не человеческие проявления
— Я обязан быть одиноким. Не люблю приемы, визиты. Мне приходится участвовать в этом по необходимости. Я думаю, что русские иммигранты несправедливы к Америке. Если бы они поселились в китайском квартале, то вскоре бы утверждали, что все американцы — косоглазые.
Все зависит от среза и среды, в которую попадает иммигрант. К сожалению, очень часто наши приезжие попадают не в местную среду. Конечно, когда интеллигент из Санкт- Петербурга вдруг оказывается в украинской Жмеринке, то там ему будет плохо. Если же он попадет в Гарвард или университетскую среду, но здесь ему будет не хуже и не лучше. Просто по- другому. Но, если он оказался в незнакомой для себя среде, то еще не значит, что достойной ему среды нет, а мнимый или действительный уровень отсутствует.
В свое время, когда я жил в нынешнем Екатеринбурге, у нас дома был своеобразный клуб, где были действительно интересные и замечательные люди. И, когда я затем переехал в Москву, то поначалу был шокирован глупостью и невежеством москвичей. Так было сначала. Затем я понял, что Москва более напряжена в интеллектуальном плане, появились знакомые, друзья, свой круг. Все встало на свои места.
Посмотрите на Америку как бы сверху. Восемьдесят процентов нобелевских лауреатов живут в США, а населения меньше, чем в Европе. Посчитайте количество библиотек, издательств — ни с одной страной не сравните.
Только в Нью-Йорке полмиллиона художников и все так или иначе занимаются своим делом. Так что с Америкой у меня серьезных проблем нет.
Вот мы с настоящими друзьями теряемся, это другое. Мои близкие духовно люди, еще по Москве, сегодня кто где. Но я радуюсь, слыша об их успехах.
— Они тоже, в разных сферах, могут позволить себе быть свободными художниками?
— Конечно. Я же не работаю по заказам. Все свое творчество я рассматриваю как отдельные фрагменты своего цикла «Дерево жизни». Мои работы — не более, чем часть этого цикла, которые попадают в коллекции, продаются. Отдельные работы выливаются в самостоятельные циклы. Скажем, я дважды во времени иллюстрировал «Ад» Данте. Получилось около ста графических полотен. Но все это часть «Дерева жизни», что и является самой моей жизнью.
— По-моему, вас не назовешь художником, отражающим просто жизнь.
— Я никогда и не был иллюстратором. Меня интересует метафоричность, многослойность, пространство времени и чувств. Социальные темы меня не интересовали. Наверное поэтому мне так близки Беккет, Достоевский, Данте.
Когда моя мать приехала ко мне в США, то привезла мои старые рисунки, сделанные. когда мне было десять лет. Но и тогда у меня оказалось то же восприятие мира, что и позже: те же маски, гиганты, кентавры, руки, те же
— Выходит, вы, по сути, мало изменились со времен детства?
— Единственное, чем я занят всегда — это работой. И еще, всю свою жизнь я отбиваюсь от тех, кто мне мешает.
В России я отбивался от глупости. Здесь, на Западе, я отбиваюсь от финансовых проблем и любопытства публики.
Давно, будучи еще в России, я как-то разложил свои работы в хронологическом порядке и обнаружил странную вещь: даже в самые напряженные периоды моей жизни, а таких, поверьте, достаточно, мои работы принципиально не менялись. То есть жизнь и творчество не совпадают.
То, что я делаю исходит из закрытых глаз — а не открытых. У меня нет признаков цвета или даже времени, ни серпов и молотов, ни пяти-, ни даже шестиконечных звезд. Даже крест у меня не символ христианства, а просто человек с раскинутыми руками. И знак страдания. Крест, как и яйцо, любимые мои символы.
Раз уж об этом заговорили, что в Ватикане, в личной коллекции Папы Римского есть и мой крест.
— Ну вот, значит вы все-таки радуетесь не только за других, но и за себя тоже?
— Когда-то в рабочей столовой, где была довольно противная пища, один спросил другого: «Когда же ты наедаешься?» — «Когда начинает тошнить», — ответил рабочий.
Так и у меня. Когда я устал, значит все в порядке. Но у меня почти постоянное чувство неудовлетворенности, хотя оно и не принимает характер клинической депрессии Ван Гога.
Думаю, это нормальное состояние здорового творческого человека.
Амос Оз: «Есть вегетарианцы, которые готовы съесть живьем любого человека, который ест мясо»
Амоз Оз один из самых известных современных израильских писателей: и в стране, и за рубежом. Мне неожиданно напомнил о нем, сняв с полки одну из книг, товарищ в Беларуси — Ты с ним не встречался? Странно. Было бы интересно посмотреть на него вблизи, послушать. Он, наверное, популярен и у русских… Я промолчал. А что оставалось делать?
Друзьям не врут, поэтому их так мало.
Но вскоре я уже ехал в небольшой городок на юге страны, договорившись, с колес, о встрече с человеком, которого несколько раз выдвигали на Нобелевскую премию по литературе, чьи книги переведены на десятки языков, а его имя знают далеко за пределами Израиля. Те, кто умеет читать.
— В Москве на русском языке вышла ваша во многом автобиографическая книга «Повесть о любви и тьме». Так чего, в конце концов, в этом мире больше?
— Нет любви без тьмы и, по крайней мере, во всем мире, там, где есть тьма — надо искать любовь.
— А зачем? Разве она тогда не становится наказанием?
— Это зависит от тех, кто любит. Очень легко превратить любовь в наказание, если из нее делают оружие. Особенно, когда она становиться орудием власти или тех, кто у власти. Я не из тех людей, которые думают, что любовь это вещь сладкая. Но, тем более, о ней надо говорить. И особенно во тьме.